Этот адмирал являлся в те дни своеобразной известностью.
Он был тот, кого революционный Балтийский флот, зверски перебивший своих офицеров, даже частью их сжегший в машинных котлах, выбрал единогласно своим главным начальником. Как я узнал впоследствии, он назывался почему-то «чухонским адмиралом» Максимовым и, как говорят, плохо знал по-русски.
Но его невидная внешность, молчаливость, приниженность, даже какая-то забитость совсем не соответствовали тому облику крикливого революционного вождя, овладевшего доверием взбунтовавшихся матросов, каким можно было бы его себе представить.
Он по целым дням сидел у себя в комнате, нигде не показывался и так же незаметно исчез в один день, как незаметно и появился. С ним исчез и его матрос, бывший непременным посетителем могилевского совдепа и игравший роль наблюдателя и доносителя.
– Уезжайте вы поскорее из Ставки куда угодно, лучше всего за границу, – продолжал настойчиво советовать мне Базаров, – а то будет поздно.
Но как уехать за границу, когда государь с семьей оставался еще в России, еще шла война, и он сам призывал на время ее повиноваться Временному правительству.
Правда, я это правительство презирал, как только мог, и повиноваться ему я был не в силах. Я не подписал ему и присяжного листа, как это тогда требовалось от всех в Могилеве.
Эта присяга была назначена в Ставке по требованию Временного правительства на следующий же день по отъезде государя и происходила на площади около губернаторского дома. К присяге приводил протоиерей московского Успенского собора, прибывший еще до отречения Его Величества в Могилев с чудотворной иконой Владимирской Божьей Матери.
Кроме офицеров гарнизона и Ставки и всех нижних чинов, присягали находившиеся в то время в Ставке и великие князья: Александр Михайлович, Сергей Михайлович, Борис Владимирович и принц Александр Петрович Ольденбургский. Великий князь Николай Николаевич, прибывший в Ставку через два-три дня, приносил присягу, кажется, в своем поезде, откуда он не выходил, уехав через несколько часов обратно, получив письмо от князя Львова, отказывавшего в его утверждении Временным правительством в должности верховного главнокомандующего.
Это кощунственное распоряжение о присяге поразило меня своим кричащим несоответствием с событиями последних дней – люди, только что с такой преступной легкостью нарушившие присягу, требовали ее теперь себе от других!!!
Только страх и неуважение к народу заставляли их прибегнуть к этому «отжившему» в их глазах и «совершенно не действительному и не священному средству».
Невольно вспоминаются при этом слова архиепископа Гурия, сказанные перед присягой дворянам, собравшимся на наши губернские дворянские выборы.
«Вы приносите теперь торжественную присягу, – говорил он, – перед крестом и Евангелием… Всемогущий и Всезнающий Бог, конечно, не нуждается в вашей клятве. Ему известны и ваши потаенные мысли, и ваши намерения. Присяга нужна не для Него, а для окружающих вас людей, на служение которым вы будете выбирать из своей среды им начальников. Ваша присяга придает в глазах этих людей особую ценность выбранным вами людям. Они будут чувствовать, что вы выбрали действительно по совести, лучших людей из своей среды».
Но такими лучшими и способными людьми не было, конечно, тогдашнее правительство, которое и не было даже выбрано никем.
Все же надежда, даже уверенность, что безумие не может быть вечным и что я еще каким-либо образом могу пригодиться любимой семье, а также и Родине, жили во мне довольно крепко даже в те последние дни, когда со всех сторон ширились слухи о новых кровавых расправах, о надвигающемся голоде и когда у большинства из нас уже давно были заготовлены билеты об отпуске, чтобы ими воспользоваться и выбраться из Ставки без задержки в нужном случае.
Все, кто был более предприимчив и предусмотрителен, старались понемногу отправлять свои семьи даже с солдатскими эшелонами подальше из Могилева, по возможности на юг, где в продовольствии еще не было затруднений и где надеялись, что возможно будет еще задержать уходившую с нашей земли Россию.
Положение моей семьи, находившейся в те дни на севере, в нашем имении, меня тревожило порядочно, но главным образом из-за голода. Местные крестьяне еще продолжали относиться к жене и дочери очень хорошо, так как моя Ольга помогала им по обыкновению, чем могла, не отказываясь их лечить и перевязывать собственноручно самые отвратительные язвы, и вместе с дочерью и ее воспитательницей m-elle Jaccard была чутка и сердечна к их повседневным деревенским невзгодам.
Уезжая со Ставкою на юг, я еще более и, наверное, надолго отделялся от своих, но в те дни я как-то мало об этом думал.
В своих мыслях, иногда мелькавших по этому поводу, я оставлял моих дорогих лишь на защиту Бога и добрых людей…
Да и куда я повезу их, в особенности престарелую и больную мать жены, на неизвестный юг, где было бы, быть может, больше еды, но где по дороге царила та же человеческая злоба и ненависть, как и на севере!
Хотя добрых людей и всюду много, но все же я верил, что наши ближайшие крестьяне, с которыми я был связан в течение многих поколений, не так скоро решаться, как те, посторонние, заплатить злом за добро.
Я много об этом советовался с моим другом и нашим домашним врачом, человеком высокой порядочности Н. Н. Чашкиным, которого я, к большой моей радости, случайно встретил на улице Могилева, который был назначен на службу в санитарном отделе Ставки после заведования полевым лазаретом Минска.
Он, как и я, был одного мнения, что надо все же оставаться в Ставке до последнего дня, а там видно будет. По крайней мере это соответствовало бы, хотя и с большой натяжкой, и последнему призыву нашего ушедшего государя.
Но эти не дни уже, а часы Ставки были явно сочтены… Ходили слухи о готовящейся «варфоломеевской ночи»; во время прогулки по нам с Чашкиным уже как-то стреляли, но промахнулись.
На всякий случай мы с ним заранее, чисто по-детски, наметили в окрестностях Могилева, в холмах, что-то вроде пещеры, заваленной камнями, где можно было укрыться на первое время, а затем ночью перейти незаметно в другой город, добраться до своих и, если возможно, всех их вывезти все же на юг…
Рано утром 18 ноября (1917 г. – О. Б.), уложив небольшую часть вещей и оставив остальные – в том числе несколько очень редких, найденных мною в Могилеве французских книг XVI века – в гостинице «Франция» на попечение коридорного Артема, я поехал на вокзал.
Поезд, предназначенный для иностранцев и части штаба, был уже подан. На вокзале толпилось много народа. Так же, около вагонов, была собрана небольшая команда ударного батальона, которая должна была сопровождать наш поезд. Ее начальник торопливо отдавал какие-то приказания и, видимо, был очень озабочен, что никто из уезжающих штабных еще не появлялся на вокзале, так как стало известно, что большевистские отряды уже давно выступили из Петрограда и из других мест и двигаются по железнодорожным путям с двух сторон на Ставку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});