Я выглянул в окно. Густая толпа, окружавшая наш поезд, стала еще гуще, еще крикливее и, стоя на месте, еще более подвижнее.
Трудно было разобрать выражение лиц, но все головы были обращены в одну сторону – вероятно, к вагону Крыленко.
Мой караульный тоже куда-то исчез.
Я сел опять в свой угол, стал ждать и думать, если можно назвать думами те беспорядочные мысли, которые тогда пробегали в моей голове.
«Так вот он когда – тот конец войны, которого и я ждал столько лет с таким нетерпением… и о котором когда-то надеялся узнать в другом месте и при других обстоятельствах. Немцы, значит, победили! А я-то верил, что «обнаживший меч от меча и погибнет», а вот погибаем мы! Теперь у немцев руки развязаны, и в их дальнейшем торжестве трудно сомневаться… Но чем все это скажется не только у нас, но и в целом мире? Знают ли о перемирии в Ставке?! Там ли еще бедный Духонин, арестованный на глазах у иностранцев своими писарями? Неужели ему и им так и не удалось сегодня утором выбраться из Могилева? Наверное, удалось – ведь там имеется ударный батальон, который должен ему помочь.
Но почему Духонин раньше не обратился к «ударникам» за помощью? А если он выбрался и успел доехать до Киева, что он будет там делать – главнокомандующий без армии, в стране без правительства, с «народом», заключившим мир помимо него? Что же это будет теперь с нами? И что будет вот сейчас со мной? Кто этот Крыленко? Вероятно, прапорщик, но за какие услуги и кем сделан главнокомандующим и распоряжается теперь войною и миром?
Ведет переговоры от имени России? Кто этот гусарский офицер? Какого полка? Почему он здесь? Верно, влиятельный? О каком недоразумении говорил он? За кого они меня принимают? Уж не за самого ли Духонина, на которого я благодаря своему высокому росту и пенсне да сравнительно свежему цвету лица действительно могу походить? Быть может, и за него. А что Медем? Удалось ли ему добраться до дома? Что-то у меня в деревне? Освободят ли меня, как с уверенностью говорит этот офицер? А если все-таки нет? Что тогда?»
Я долго так думал, мешая, как в полусне, все эти набегавшие на меня образы и впечатления, и не заметил, как снова появился мой караульный матрос. Он опять молчаливо сидел на своем прежнем месте, но, как мне почему-то казалось, сочувственно и одобряюще смотрел на меня.
С левой стороны вагона послышался шум локомотива, и мимо соседней платформы стал медленно со стороны Киева подходить длинный пассажирский поезд… и остановился.
«Вот бы поспеть на нем уехать! – подумал я. – Вряд ли будет за эту ночь другой случай!»
Мой матрос также обернулся в окно, безучастно буркнул:
– Пассажирский», – но, посмотрев в мою сторону, почти раздраженно добавил: – И чего они вас все держат?
Появившийся в дверях с какими-то бумагами, озабоченно искавший кого-то в нашем отделении глазами мой прежний гусарский офицер прервал его дальнейшие слова. Матрос вскочил, подошел близко к гусару и, указывая на меня рукой, грубо сказал:
– Да доложите ж о нем! Чего издеваться над человеком? Вот он и поезд пропустит!
– Сейчас, сейчас, – любезно осклабясь в мою сторону, торопливо заговорил офицер. – Вы понимаете, такие события, такие события!!! Главнокомандующий очень занят… очень. Сколько надо отдать распоряжений. Но я сейчас доложу, сейчас. Потерпите еще немного, – и он скрылся.
Караульный, недовольный, снова уселся в свое кресло. Прошло еще 5-10 молчаливых минут, когда вошедший молодой человек, арестовавший меня днем, пригласил:
– Пожалуйте за мною, я проведу вас на допрос к главнокомандующему.
Не без волнений я поднялся и последовал за ним. Мой матрос пошел за нами. Через несколько отделений и вагонов, сплошь наполненных разнообразно вооруженными, крикливыми людьми, бросавшими на меня то любопытные, то злобные взоры, мы добрались до вагона, судя по обстановке, вероятно, ранее принадлежавшего какому-нибудь начальнику дороги.
Меня ввели в обширное купе с очень мягкими коврами, с большим письменным столом у окон и мягкой, широкой оттоманкой у противоположной стены. Все было ярко освещено электричеством.
За столом, спиной ко мне, сидел какой-то человек, как мне показалось, в студенческой, а может быть, и в прежней, серой офицерской, но без погон, тужурке, с почти лысой или покрытой очень редкими волосами головой, и что-то писал.
Вблизи него, у дальнего конца стола, стоял гусарский офицер, в руке которого я заметил мой отпускной билет.
Увидев меня, Шнеур – это был именно он, как я потом догадался, суля по описаниям газет, – наклонился к писавшему человеку, положил перед ним мой билет и начал докладывать:
– Вот тот полковник, которого задержали и о котором я говорил. Но это явное недоразумение, какая-то печальная ошибка. Это просто полковник Мордвинов, кирасир и известный скакун. (В данном случае он, вероятно, меня смешивал с моим братом, тоже кирасиром Ее Величества.) Я его отлично знаю, он много забирал призов на скачках. Как же! Как же! – любезно улыбаясь, повернулся он в мою сторону. – У вас были отличные лошади.
– Хорошо, хорошо, погодите, не суетитесь, – медлительно и важно промолвил человек в тужурке, взял со стола мой отпускной билет и так же неторопливо обернулся в мою сторону: – Здравствуйте. Садитесь, – и он, указав глазами на диван, стал читать мой документ.
Пока он читал, я успел, хотя и недостаточно хорошо, запомнить его внешний облик. Передо мной сидел сравнительно немолодой, но типичный студент-неврастеник, с явно бросавшимися в глаза чертами вырождения. Все в нем было именно студенческое, даже семинарское, а не чиновничье, учительское, офицерское или уже сложившегося человека свободных профессий. Делала ли это сходство особенно близким его ли тужурка без погон, с нарочитой небрежностью, по-студенчески сидевшая на нем, или выражение его бледного лица, какого-то серого, безразличного, изможденного, как мне уже представлялось, от недоеданий и хождений по дешевым урокам, – я не знаю. Вероятно, и то, и другое вместе.
Впоследствии я узнал, что Крыленко был раньше на юридическом факультете, но тогда я почему-то думал, что он мог быть только естественником, неудачником, не могущим пойти далее первого-второго курса. «Вырождение» и «неудачник-студент» – вот два основных впечатления о Крыленко, сохранившиеся у меня до сих пор.
– Вы полковник Мордвинов? – спросил он меня голосом очень значительного человека и глядя куда-то в пространство.
– Да, – ответил я.
– Вы из Ставки?
– Да.
– Когда выехали оттуда?
– Сегодня утром.
– Что? Вы не знаете, Гоц все еще в Могилеве?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});