Я не дочитал, что говорилось в остальных телеграммах о событиях в Ставке. И этой одной для меня было достаточно…
Мой поезд в деревню, по справкам на Николаевском вокзале, отходил только около часа ночи. С этим поездом, как я узнал, собирался выехать в тот же день мой ближайший сосед по имению и очень милый человек, чиновник государственного банка Н. Н. Б., не желавший оставаться в Петрограде, где новое правительство насильно принуждало забастовавших тогда чиновников продолжать службу и посылало за ними на квартиру вооруженных матросов и солдат. Он вынужден был из-за этого ночевать по разным местам и надеялся, что в деревне его наконец оставят в покое…
Я сговорился с ним по телефону, переоделся в добытую у родственников шубу и в неуклюже сидевшее штатское платье, и мы в назначенное время соединились на вокзале. Нам без особого труда (поезд был местный) удалось достать билеты первого класса, но стоило больших усилий добраться до своего вагона сквозь ломившуюся в поезд безбилетную толпу, где солдаты всевозможных частей, уже оставлявшие фронт, преобладали.
Наш вагон 1-го класса тоже был переполнен ими. Я обратился к проходившему по коридору раздраженному на «непорядки» бравому обер-кондуктору с просьбой отыскать нам место и показал ему взятые билеты 1-го класса. Он с недоверием посмотрел на мое невзрачное штатское одеяние и спросил, имеется ли у меня «документ».
Я подал ему мой отпускной билет, он прочитал и сразу сделался почтительно-предупредительным, вероятно, он знал меня раньше по моим прежним официальным поездкам.
– Пожалуйте сюда, ваше высокоблагородие, – сказал он и открыл своим ключом небольшое, чистое купе. – Будьте покойны, – многозначительно добавил он, – я никого к вам больше не пущу. Разрешите только запереть вас снаружи, а то еще вломятся эти… – и, обернувшись к сопровождавшему его кондуктору, сказал: – Побудь здесь до отправления, для порядка.
Поезда еще тогда шли довольно точно по расписанию, и около 4 часов ночи я выходил уже на столь мне знакомой и милой станции, от которой приходилось ехать еще более 70 верст на лошадях до моего имения.
Когда-то к приходу поезда меня обыкновенно ожидала уже поданная к вокзалу почтовая тройка… На этот раз, конечно, ни о коляске, ни о тройке нельзя было думать. Мы лишь мечтали найти хоть какую-нибудь подводу. Станционный буфет, куда мы вошли в надежде отыскать знакомого содержателя почтовой станции, обыкновенно пустынный, был густо набит солдатами. Они шумно праздновали свое самовольное возвращение по домам, но о заключении мира им, по-видимому, ничего еще не было известно. Нам с трудом благодаря знакомому лакею удалось достать по стакану чая – это был последний стакан чая, который мне удалось еще выпить на русском вокзале, – и разыскать содержателя почтовых лошадей.
Несмотря на мою штатскую шубу, он меня сейчас же узнал.
– Лошади еще кое-какие остались, барин, – говорил он мне, – да только запрячь некому – уже которую неделю все ямщики валяются пьяными, я, знаешь сам, больной, а приходится самому кое-как кормить лошадей, чтоб хоть не подохли.
– А как же почта? – спросил я. – Разве не ходит?
– Какая теперь почта? – даже удивился он. – Уж давным-давно ничего не возим. Как началась эта самая смута, так и забросили.
– А на других станциях как? Есть еще лошади?
– Все давно прикрылось – ни овса, ни сена, ни денег управа не дает. Кому охота держать даром? Да вон этих возить? – и он с нескрываемым презрением показал своей головой на своих собратьев, шумевших в буфете.
– Я тебе по старому знакомству, барин, дам лошаденку, только сам и запрягай, да сам и вези себя. Я знаешь, больной, не могу. А лошадку оставь у Николая (содержателя одной из следующих станций). Я как-нибудь добуду ее обратно.
Мы отправились с соседом в конюшню, общими усилиями в темноте разыскали кое-какую сбрую, запрягли в маленькие санки первую подвернувшуюся, изможденную лошаденку, уложили вещи, я сел на них за барина, мой спутник за кучера, и по прекрасному первопутку мы тронулись в дальний, но знакомый до мелочей путь.
Рассвет уже чувствовался, но тихая, с легким морозом и мерцающими далекими звездами ночь еще продолжала окружать нас своим беззвучным спокойствием. С каждым шагом мы удалялись все дальше и дальше от того, что нам могло напоминать город… и с каждым шагом становилось отраднее и как-то молитвеннее на душе.
Ни говорить, ни дремать, несмотря на усталость, не хотелось.
Каждый из нас ушел в свои собственные думы и переживания.
«Господи! – благодарно думал я. – Какое чудо и за что Ты только что даровал мне?!. И через цепь каких удивительных обстоятельств я имел возможность вот сейчас ехать так спокойно по этой милой дороге, спокойно же наслаждаться любимой деревней и радоваться счастью скорого свидания с дорогими людьми… Я знаю, что это Ты не захотел моей гибели, и это Ты, через врага-матроса, протянул мне руку помощи в самую, казалось бы, последнюю и ужасную минуту…
По каким бесчисленным, почти незаметным, хотя и удивительно связанным случайностям проводилась Твоя Божественная любовь и близость ко мне в этих неизвестных, в большинстве враждебных ко мне людях. Что заставило этого гусарского офицера так хлопотать о моем освобождении? Неужели только то, что я, как и он, был кавалерист, и что мой брат, носивший мою фамилию, когда-то давно скакал на скачках, а этот гусар случайно любил спорт и лошадей, и только поэтому я показался ему родным и близким? Неужели только потому, что мой караульный случайно оказался электротехником с «Авроры», что ему захотелось размяться, и он, делая гимнастику, покачнул на столе лампу, а я заговорил с ним поэтому об электрическом освещении в одинаково мною и им любимой деревне и этим маленьким «случайным» общим уже из врага сделал друга. Разве случайно я вовремя встретил в Могилеве Медема, мой носильщик не опоздал тогда с вещами, а пассажирский ночной поезд подошел в нужное время к Витебску и задержался там настолько, чтоб затем меня приютить? А те солдаты, прикрывшие меня спинами? Все эти и еще более отдаленные, скрытые во тьме времен случайности могли быть и другими; в худшем случае их могло вовсе не быть, как не оказалось их вовремя и у бедного Духонина…
Но пути Твои, Господи, неисповедимы, и проникнуть в них никому не дано. Посылая нам испытания, Ты, вероятно, даешь и силы, а иногда и счастье их переносить. Не Твоя ли любовь, и не любовь ли к Тебе давала возможность первым христианам с такой восторженной радостью встречать незаслуженную мучительную смерть… Кто знает, быть может, и сейчас, вот в эти минуты, вся сущность растерзанного Духонина полна еще более спокойной и еще более радостной благодарности к Тебе, чем у меня…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});