ного театра Мирослав обратился к советским людям, в Москве, на Красной
площади, у Лобного места семерка советских граждан, по мистическому сов-
падению – в те же минуты развернула плакаты: «Руки прочь от ЧССР!», «За
вашу и нашу свободу!». Из моравской студии еще неслись в эфир умоляющие
слова, когда семерке москвичей, обращения не слышавших, но отозвавшихся
синхронно, инстинктивно, послушно собственному сердцу, чекисты заламы-
вали руки за спину и тащили к машинам.
Мы к этому еще вернемся.
…Когда я приеду в Злин к Мирославу осенью 1990 года, мы спустимся в
подвальное помещение; там на полках и в ящиках две тысячи перевязанных
тесьмой картонных папок с бумагами, собранными за шестьдесят лет путе-
шествий, сто тысяч кино- и фотонегативов, дневниковые записи, которые
Мирослав ведет каждый день с 1934 года. Как не понять глубину обиды, пе-
режитой Ганзелкой и Зикмундом. Мы не знаем других зарубежных пишущих
людей, кто бы столько лет наблюдал, изучал, любил Россию и бывал в ме-
стах, куда мало кто из советских журналистов добирался. Мирослав берет с
полки Большой русско-чешский словарь (Прага, чехословацкая Академия
наук, 1962 г.), пятый том. И, не скрывая торжества, на 248-й странице указы-
вает место, просит меня прочесть вслух. В толковании русского слова «уко-
ротить» приведен пример из повести Ивана Лаптева «Заря», изданной в
Москве в 1950 году. Реплика героя забытой, неизвестной россиянам повести
после ввода войск будет у чехов на устах: «Давно пора Брежневу хвост уко-
ротить…»
Повесть Лаптева была опубликована, когда «наш» Брежнев работал на
Украине и никакого отношения к литературному герою не имел, имена сов-
пали по чистой случайности, но в шестьдесят восьмом году чехи повторяли
друг другу эту простодушную угрозу с веселым остервенением. Пора, давно
пора Брежневу хвост укоротить!
Фотографии к главе 7
Московский правозащитник Борис Цукерман в 1968 году вступился за министра иностран-
ных дел Чехословакии Иржи Гаека
Иржи Гаек: «Я всегда говорил, что людей, в трудное время не унизившихся и сохранивших со-
весть, было больше, чем мы думаем…» 1989
Честмир Цисарж в 1968-м…и в 1998-м: «Психологический барьер тогда возник, и сегодня
нужны большие усилия, чтобы его сломать…»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. «…Утонули люди. Но это все ме-
лочи»
У Густы Фучиковой. «Рабоче-крестьянское правительство» или
оккупационный статус? Ленарт: «Одна мысль сверлила меня: пло-
хо мы работали, если дошли до этого…» Брежнев угрожает граж-
данской войной. Как подписывали «Московский протокол».
«Неужели Чехословакия будет бороться за Кригеля?» У Ривы на
Сметанце. Петр Шелест: «Если б я был антисемитом…»
За посольской оградой, во внутреннем дворе, кипит таборная жизнь.
Сюда привозят на транспортерах «здоровые силы», как называют противни-
ков реформ, в том числе тех, кто подписался под приглашением войск. Как
беженцы военных лет, они спят на полу в кабинетах, их кормят в подвале за
общим столом. Это для посольства «свои» люди. Некоторые преданны
Москве больше, чем Праге. Они резерв «рабоче-крестьянского правитель-
ства» и возможного «революционного трибунала». 23 августа А.Бовин запи-
шет в дневнике: посол Червоненко «запросил дополнительно 150 раскладу-
шек и 100 банок красной икры» 1. Прежде, чем продолжить, позволю себе
воспоминание, не имеющее прямого отношения к нашему повествованию, но
это как посмотреть.
«Как много силы в этой маленькой женщине с четкими чертами лица и
большими детскими глазами, в которых столько нежности. Партийная рабо-
та и частые разлуки сохраняли в нас чувства с первых дней: не однажды, а
сотни раз мы переживали пылкие минуты первых объятий. И всегда одним
биением бились наши сердца и одним дыханием дышали мы в часы радости
и тревоги, волнения и печали…» 2. Эти строки из «Репортажа с петлей на
шее» c послевоенных студенческих лет вошли в мою душу; на них был отсвет
трагедии двух людей, разлученных мировой катастрофой. Когда в последние
часы Юлиус Фучик писал о Густе, он не знал, что она в той же тюрьме Пан-
крац, только этажом ниже.
Эти строки у меня перед глазами, когда 12 января 1965 года я оказыва-
юсь перед шестиэтажным, довоенной постройки, домом на улице Югослав-
ских партизан. Памятная доска: «Здесь жил национальный герой Юлиус Фу-
чик. Родился 23.02.1903 в Смихове. Погиб 8.09.1943 в Берлине». На пятом
этаже в квартире № 24 живет Густа Фучикова. При мне ей звонил Иржи Ган-
зелка: «Густинка, помнишь ли ты студента с берегов Волги, с которым пере-
писывалась пятнадцать лет назад?» Как было бы славно пройти по всем эта-
жам, постучаться в каждую дверь: что за люди сегодня живут в доме Фучика?
В каком-то приближении это был, возможно, срез чешского общества. Такого
путешествия, по квартирам одного дома да еще в другой стране, у меня не
было. В подъезде рассматриваю список жильцов. Пожилая женщина вытира-
ет тряпкой перила. «Просим, тувариш?» Спрашиваю, кто в доме главный,
вроде председателя домового комитета. «О, розумию, тувариш. Это Либуша
Ингрова, квартира 30».
Поднимаюсь на шестой этаж.
Либуша Ингрова все понимает с полуслова. Она здесь с 1937 года, когда
построили дом. Живет одна, муж погиб в Освенциме. «Знаете, что случилось
во время войны? Густу Фучикову арестовали в апреле 1942 года, а в мае, по-
сле покушения на Гейдриха, пришли за мной. Нас тогда брали как заложни-
ков, три тысячи человек. В Равенсбрюке у меня был номер 22172. Однажды
вижу, к санитарному блоку идет с двумя ведрами воды, еле передвигая ноги,
заключенная № 22062. У пояса позванивает железная кружка. Всматрива-
юсь: Густа, моя соседка по дому! Она тоже смотрит, не узнает, я была наголо
острижена, в такой же полосатой лагерной форме. “Либуша, ты?!” До осво-
бождения мы жили в одном бараке».
Прощаюсь с Либушей и спускаюсь на этаж ниже (теперь Густа живет на
пятом).
Нажимаю на кнопку звонка.
Хочу напомнить, что это происходит в середине 1960-х годов, еще во
времена тоталитарной власти, когда многие чехи, не бывавшие в СССР,
сверстники Юлиуса Фучика, наивно представляли по его репортажам «стра-
ну, где наше завтра означает уже вчера», не допуская мысли, что они одур-
манены мифами, сочиненными искренним коммунистическим пропаганди-
стом, впоследствии погибшим в фашистских застенках. Это потом к читате-
лям придут сомнения и разочарования, потом Густа Фучикова будет в одном
ряду с противниками реформ, а в тот год, когда я оказался в доме на улице
Югославских партизан, оба имени были у чехов неприкасаемы.
…Густа водит меня по квартире, как по музею, делает это, судя по всему,
не в первый раз. Тут все о Фучике. Альбомы с фотографиями: вот он школь-
ник, а вот солдат, а вот в Средней Азии. А здесь в обнимку с Густой на высту-
пе скалы где-то в Татрах. Она в черном берете, прижалась к нему, а он с непо-
крытой головой, волосы разметал ветер. Молодые и счастливые.
В шкафу пиджак с потертостями на локтях, белая сорочка, черные брю-
ки, ботинки, галстук, обычные предметы. Это вещи Юлиуса, когда он скры-
вался от нацистов в Хотимерже и писал там этюд «Борющаяся Божена
Немцова».
– Когда немцы заняли Прагу, Юлек повторял мне, что в тяжкие времена
стоит прислушаться к голосу чешской литературы, и услышишь живой голос
народа…
Густа приносит коробку, в ней тонкие стеклянные пластины. Вынимаю
одну, вторую… Под стеклом желтоватые странички, мелкий аккуратный по-
черк, без помарок. Это рукописи «Репортажа с петлей на шее». Чешские стек-
лодувы покрыли страницы прозрачной оболочкой, они теперь, как в янтаре.
Мне хотелось побывать в квартире, где Фучики жили до войны. Поднимаем-
ся на шестой этаж. Там живут юрист Ян Шимак и его жена Людмила. Густа
показывает: здесь был письменный стол, за ним работал Юлиус, а здесь –
стеллажи книг. В окна видна панорама района Дейвице.
Возвращаемся на пятый этаж, пьем кофе. Перебираю в памяти строки
фучиковских писем. «…Напишите мне, пожалуйста, что с Густиной, и пере-
дайте ей мой самый нежный привет. Пусть всегда будет твердой и стойкой, и