Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

будут и ванны.

Пожилая Лидуша записывала за доктором назначения, а Севка от страха даже не понял, о ком это они ведут речь. Дело в том, что он редко слышал свое полное имя в таком официальном контексте и не сразу понял, что пациент Всеволод Аристархович – это он и есть и это ему будут делать уколы и накладывать на него воротник. Со стороны можно было подумать, что говорят о глубоком старике или по крайней мере о тяжелобольном человеке предпенсионного возраста.

– Ну вот, на сегодня все, – бодро сказал доктор и протянул Севке бумажку с назначениями.

Севка встал со смотровой кушетки, едва двигая одеревеневшими ногами, как раненый, и, шаркая туфлями, направился к выходу. От волнения он забыл даже сказать спасибо и попрощаться. А ведь полчаса назад вошел в этот кабинет практически здоровым человеком!

– А как ваше музицирование, молодой человек? – спросил вдруг доктор. – Играете на своем чудо-инструменте? Ваш папаша, если не ошибаюсь, Аристарх Чернихин, тоже ведь был музыкантом, да-а, знатный был скрипач, в своем роде редкий талант, надо сказать, редкий.

Севка так и застыл от неожиданности: от того, что доктор спросил про его музыкальные занятия, и от того, чего сам Севка никогда не знал – что его отец был редкий музыкант, а вот этот седенький, сухонький человечек, в сущности, совершенно чужой ему и его семье, об этом, видите ли, знал, и более того – помнил настолько хорошо, чтобы вот так вот невзначай бросить это воспоминание в спину тому, кто об этом ничего не знал, а по всей логике и законам совести должен был знать. Севка постоял так с полминуты в дверях и, удивляясь сам себе, почему-то сказал:

– Муз-з-ицирование требует большой конц-центрации внимания, С-с-ергей Ип-п-атьевич, – от волнения у Севки начали заедать согласные, – а вы сами велели не нап-прягаться.

– Хитер, ну хитер, – захихикал доктор, как нашкодивший школьник. – Верно, верно, велел не напрягаться, тут ты прав. Ценю находчивость. Но все равно, тетку не расстраивай, хоть для вида потренькай чуток, струны-то поперебирай, пусть она порадуется, что все становится на свои места, она ведь у тебя… сейчас таких и не сыщешь, иной матери фору даст. Ох, и заботливая!

На это Севка отчего-то покраснел, как будто его уличили в чем-то очень постыдном. И не только его, а тех иных матерей, которым Серафима могла дать фору.

Он сухо откланялся и притворил за собой дверь. Вышел на улицу, остановился прямо у входа, перевел дух. Ни погожий сентябрьский денек, ни веселое щебетанье птиц над головой не могли отвлечь его от пронзительно неприятных мыслей. Зашедшая в клинику неповоротливая дама с хныкающей девчонкой под руку больно задела его круглым боком:

– Ну чего стал в проходе, не видишь, дети больные пройти не могут. И чего тут в детском отделении потерял?

Севка посторонился. Он и не заметил, что теперь в поликлинике сделали отдельные входы – для приема взрослых пациентов и для детей. «И впрямь, хожу к детскому доктору, как недоросль какой-то, и все из-за заботливой Серафимы. Нет, надо как-то отгородиться от ее опекунства», – подумал так и загрустил. Медленно поплелся домой. Как просто, когда ты маленький и радуешься каждой минуте ни от чего, просто так – от того, что вышел во двор, что там на твоем пути оказалась старая жестяная банка, что тут же, по счастью, валяется длинная, крючковатая палка, и ее можно с успехом использовать, чтобы сделать этот миг еще ярче и интереснее – например, без устали колотить палкой о банку и следить, как она будет с грохотом катиться по двору…

Да… то, что с Серафимой доктор его пристыдил, – это было неприятно. Но не так уж. Просто неприятно. То, что Горницын, сам того не ведая, намекнул, что некоторые матери не заботятся о своих детях, как Калерия, тоже было неприятно. Очень. И все-таки на самом деле самым пронзительно неприятным, что так задело, было другое – то, что никто: ни Калерия, ни Серафима, никто из их знакомых, соседей, Севкиных учителей и иже с ними – никто не сказал ему, что отец его был, во-первых, музыкант, во-вторых, скрипач, и, самое главное, в-третьих, что он был не просто скрипач, а редкий в своем роде талант. Ну каково! Конспираторы хреновы! В унисон со своими размышлениями о радостях детства Севка заметил пустую консервную банку из-под бычков в томате, сиротливо лежавшую на тротуаре, и с досады с силой поддел ее кедом. Она с грохотом покатилась по мостовой.

Ему стало чуть легче.

По правде сказать, он и сам никогда раньше над этим не задумывался – кто его отец, так что доля его вины тут тоже прослеживалась. Но все-таки он ведь был просто мальчишка, ничего толком не понимал, а они, взрослые, должны были додуматься, что это чертовски важно знать – кем был твой отец, особенно если он имел какие-нибудь таланты, о которых до сих пор помнят посторонние люди.

Севка прошел до набережной возле парка, постоял у каменных, дутых перил, похожих на фигурные бутылки, толстые посередине и зауживающиеся по концам, и вспомнил, что хотел сегодня пойти к Студебекеру – мириться. Странное дело, о Лизе он совсем не вспоминал, и это тоже неприятным эхом отдавалось где-то внутри. Он обещал зайти к ней больше недели назад и так и не зашел. На работу он не ходил, сидел на больничном, а точнее, валялся в постели, читал «Жан Кристофа» Ромена Роллана, том «Утро», и в перерывах почти все время спал – видимо, под действием чудодейственных порошков Сергея Ипатьевича. Серафима то и дело прибегала потрогать ему лоб, подсунуть под мышку холодный, как лед, градусник и постоянно таскала то суп, то макароны с сыром, то горячий чай, настоенный на малине или листьях смородины, – его пить было очень приятно, но надо было часто бегать в конец коридора, практически в полусонном состоянии, и один раз он больно ушибся о дверной косяк. Севка потер шишку на лбу. Да, так о чем он там подумал? Лиза…

Лиза, Лиза, Лиза… Ляззат… Наслаждение, блаженство и любовь… И не то что бы да, и не то что бы нет. Он-то был уверен, что она только его любила, а она, оказывается… Тут и крановщик Стеклов, и Григорий в придачу… Вот тебе и Лиза… Жанна Эбютерн. Севка побрел домой, выискивая в пыльном асфальте пустые банки и картонки, чтобы их можно было хорошенько поддеть. Но, кроме окурков и сплющенных папиросных коробков, ничего не