из‐за самой истории, а из‐за того, как она рассказана, ведь в способе рассказывать заметен след авторского взгляда. Если в произведении подчеркнут слог и спрятан мимесис, если оно привлекает читателя тем, как оно написано, а не тем, о чем в нем говорится, фактически в нем присутствует лирический элемент, даже если пишущий пытается быть абсолютно безликим. Речь идет об одном из самых распространенных приемов, позволяющих решить проблему, над которой бьются авторы романов: как сделать интересной повседневную жизнь обычных людей, тех, кто находится в
middle station of life, от которой Робинзон Крузо должен сбежать, чтобы стать героем романа397. Нужно последовать совету, который дал Флобер: если проза обычной жизни рискует быть совершенно лишенной волшебной ауры, если история, которую вам предстоит рассказать, ничего собой не представляет, можно придать неинтересному рассказу смысл, увеличив вес формы, сместив часть интереса с объективного содержания истории на субъективность стиля и придумав таким образом нечто вроде лиризма без «я», не менее эгоцентричного, чем персональный лиризм – тот, что мы обнаруживаем в монологических романах, в центре которых присутствует единственный герой. Со второй половины XIX века субъективные элементы начинают проникать и в театр, как доказывает успех драматических произведений, основанных не на показе событий, которые происходят между людьми, а на интроспективном анализе главных персонажей398. Если присмотреться, лиризация жанров имеет почти такое же значение, как и романизация, на которой настаивает Бахтин: это ясно говорит о том, что субъективизм – важнейший компонент литературной системы и его присутствие не менее ощутимо, чем романная полифония.
Как мы говорили, наиболее индивидуалистическая сторона современной поэзии – ее скрытый конфликт с масштабом жизни, которая не ограничивается сферой первого лица. Наш жанр как будто игнорирует две формы, в которых проявляется трансцендентальность мира относительно «я»: присутствие других и течение времени. Хотя в современных стихотворениях, разумеется, говорится и об этом тоже, ведь из этого состоит жизнь, форма текстов настолько смещена к «я» и к отдельным мгновениям, что прочие уровни реальности сводятся к содержанию эгоцентрического, мгновенного высказывания. Из-за разрыва социальной и хронологической цепочек «я» регрессирует до схем нарциссической мысли, отрицает инаковость мира или сводит ее до темы короткого монолога от первого лица. Символическая форма эпохи, предоставившей индивидууму беспрецедентную свободу, наш жанр выражает на первом уровне представление о том, что общество – это совокупность монад, отделенных друг от друга и погруженных в прерывистый поток опыта. Значение подобного искусства для формирования образованных людей и значение песни в новой гуманистической культуре массовой коммуникации позволяют понять, насколько глубока наша необъяснимая потребность быть индивидуальными. Для литераторов, которые любили и любят современную поэзию, для слушателей песен истина скрыта в отстраненном воспоминании о событиях индивидуальной жизни: короткие смешные истории, описания пейзажа, мысли, которые интересны не сами по себе, а потому, что несут на себе отпечаток «я». Столь же подчеркнутый эгоцентризм окрашивает со стороны субъекта отношения, которые автор поддерживает с коллективным настоящим или прошлым. Поскольку больше не существует ограничивающих эстетических конвенций, поэт знает, что в принципе может вести себя как не принадлежащая ни к чему монада, переходя из одной поэтической семьи в другую, расширяя границы собственной школы, экспериментируя, предлагая нечто новое и меняя что угодно.
Однако, если проследить извне за кажущейся победой индивидуального таланта над традицией и общими представлениями, может показаться, что триумф субъективизма выливается в свою противоположность. Чем больше литературное пространство поэзии утрачивает всякую связь с великой общей традицией, с миром жизни и публикой неспециалистов, тем больше поэт оказывается зависим от узкого общественного хора и от узкой традиции, на которую он опирается; искусство, рожденное, чтобы рассказывать о непринадлежности монадических индивидуумов к коллективной жизни, в итоге доказывает, что монады обязаны своей идентичностью сложной игре систем. В эпоху индивидуального таланта творчество поэтов отражает надындивидуальные силовые поля, частью которых, осознанно или нет, являются авторы. Каждый автор выбирает свою поэтическую семью (чаще она выбирает его); он использует определенные темы и определенные формы только потому, что эти темы и формы легитимированы модными тенденциями; он пытается отличаться от подобных себе авторов, чтобы завоевать узнаваемую идентичность и надежный престиж; он сражается с поэтами из других семей, отстаивая собственный выбор и легитимируя собственную судьбу. Когда исчезает всякая накладывающая ограничения связь с общими представлениями, с миром общей жизни и с унитарной традицией, единственными признанными эстетическими ценностями остаются ценности, рожденные внутренней борьбой во все более замкнутом и все более автономном поле. Так мы приходим к внешне парадоксальному, но совершенно логическому выводу: кризис номосов и триумф индивидуального таланта не подразумевают рождение анархического литературного царства, в котором монады всерьез воспринимают теоретический императив свободного самовыражения. Зато из этого вытекают два следствия, внешне находящиеся в антитезе к поэтике экспрессивизма: расширение группового поведения и развитие отдельной культурной системы, далекой от мира жизни и благодаря этому способной производить крайние формы затемненности.
Следовательно, наш литературный жанр рассказывает о различных аспектах недавней истории, внутри нашей символической формы можно выделить, используя средневековое учение о толкованиях Священного Писания, по крайней мере четыре герменевтических уровня. О первом, который можно назвать миметическим, мы уже много говорили: поэзия последних столетий, как и современная автобиография, повествует о рождении нового представления об идентичности. В отличие от происходившего в культурной системе Gesellschaftslyrik и в культурной системе, к которой отсылает автобиографическая лирика Горация или Петрарки, первое лицо в современной поэзии не серийное отражение коллективной идентичности или субъективное воплощение образцовых качеств, а индивидуализированное «я», переживающее персональный, неповторимый опыт. Подобный опыт является не только подлинно индивидуальным, но и весьма ограниченным: современная поэзия, как и современная рок-песня, показывает нам, что для существенной части современной культуры истина живет во внутреннем человеке399, в его асоциальном опыте, в изолированных мгновениях. Никакой другой жанр не отразил с такой силой и красноречием крайнюю стадию западного индивидуализма со всеми его последствиями: внутренняя непринадлежность чему бы то ни было, нарциссизм, отказ выходить за границы «я», представление о том, что смысл жизни может быть заключен в мгновении абсолютной полноты, что время повседневной жизни по большей части является неинтересным и пустым.
На втором уровне, который я бы назвал культурным, литературное пространство современной поэзии можно воспринять как идеальный тип систем, подчиняющихся чистой логике экспрессивизма, как образец для толкования более широких явлений. Очень важно, что наш жанр, внешне не сопротивляющийся излиянию «я», – вид искусства, которым чаще всего занимаются массы в нашу эпоху. Чтобы писать стихи, не нужно уметь играть на музыкальном инструменте, не нужно покупать холст и краски,