и другое следствие. Человеческая деятельность имеет лишь символический, то есть относительный, смысл в том числе и потому, что всякая жизнь пытается реализовать собственные стимулы внутри ограниченного, дифференцированного социального пространства, обладающего собственной логикой и способного порождать абсолютные ценности в их относительности, если правда то, что в торговом городишке на берегу Балтийского моря можно быть Цезарем или что наш ум, говоря словами критика XVIII века, впечатленного неукротимым взлетом романа, менее чувствителен к падению государства, чем к оскорблению красоты или к гневу мужа403. Роман не только показывает мир со множества индивидуальных точек зрения, как пытается делать и современная поэзия, но и позволяет увидеть то, что нередко ускользает от эгоцентрических и дегуманизированных искусств, то есть поля внешних по отношению к людям сил, внутри которых те сражаются за удовлетворение собственных потребностей. Иначе говоря, роман – первая символическая форма западной культуры, передающая чисто
системный образ мира. Движимые полиморфными, но равноценными желаниями, монады вступают в отношения борьбы или симбиоза, одерживают местные победы или терпят поражения. Если нас настолько привлекает искусство рассказывать истории о таких же людях, как мы, это происходит потому, что из подобных рассказов мы узнаем то, что и так всем известно: всякий современный индивидуум воспринимает себя как существо, наделенное собственной правдой и собственным правом на счастье, которые дороги ему больше всего на свете, однако ему приходится стремиться к своим целям в мире, состоящем из подобных ему людей, которыми движут иные желания; из пересечения персональных траекторий рождаются сюжеты, выходящие за рамки желаний отдельных лиц. Монады, которые субъективно завоевали право ни к чему не принадлежать, объективно являются пленницами механизмов, от которых зависят их идентичность, их цели, их удовлетворенность. Театр тоже системный по своей сути жанр, не случайно динамика драмы всегда увлекала тех, кто размышляет над логикой ограниченных сообществ; можно сказать, что у моралистов, психологов и социологов представленный на сцене образ человеческих отношений пользовался бóльшим успехом, чем образ, создаваемый в романах, – начиная с барочной метафоры мира как театра до размышлений Биона или Гофмана о групповой динамике. Тем не менее драматическая форма имеет куда меньше возможностей, чем нарративная, потому что она способна изображать конфликты, проявляющиеся публично в определенном месте и в определенное время, но ей трудно показывать внутреннюю жизнь или крупные социальные механизмы. Зато современный роман может рассказать о системах любого типа, от наиболее межличностных до наиболее надличностных: о борьбе между психическими силами, которые действуют во внутреннем человеке; о психологических отношениях между индивидуумами; о конфликтах, которые, как в театре, выливаются в поступки и в слова; о влиянии коллективной власти на людей; об историческом, социальном, моральном фоне, на котором разворачиваются отдельные судьбы.
Завершая вторую часть «Лекций по эстетике», Гегель размышляет о будущем эпохи, которую он называет романтической, и обозначает два направления, по которым искусство будет развиваться в будущем, – «подражание внешне объективному, несмотря на случайность его облика» и «освобождение субъективности с ее внутренней случайностью»404. Так и произошло. Искусство последних столетий воспроизводит жизнь с невиданной в досовременную эпоху миметической точностью, углубляясь в подробнейшее представление разнообразного общества; в то же время оно приписывает неслыханное значение показу индивидуальной исключительности, легитимируя содержание и формы, которые в другие эпохи были бы просто невозможны. Если в рассуждениях из «Лекций по эстетике» в качестве крайнего примера субъективизма рассматривается юмористический роман XVIII века, отдельные формы искусства, которых Гегель еще не мог знать, например современная поэзия или большая часть современной живописи, можно объяснить исходя из того же принципа. Хотя диалектика, противопоставляющая объективный реализм лиризму, юморизму или объективному отстранению, присуща всем искусствам, есть жанры, которые по своим структурным характеристикам лучше выражают одно из двух начал. В распределении обязанностей, на котором держится современное литературное пространство, поэзия почти всегда выражает случайную субъективность, в то время как роман может повествовать как о персональных мирах индивидуумов, так и, чаще, об отношениях между индивидуумами и о том, что объективно больше их. В любом случае образ мира, который создает литература нашего времени, показывает нам с разных точек зрения один и тот же исторический пейзаж – пейзаж, отмеченный индивидуализмом, разрывом крупных эксплицитных связей, усилением мелких имплицитных связей, которые окружают «я» и обеспечивают его проявлениям и его желаниям лишь местное значение. В формах искусства история человечества зафиксирована правдивее, чем в документах.
Послесловие к русскому изданию
Я взялся за книгу «О современной поэзии» тридцать лет назад, движимый желанием поразмышлять об искусстве, которым я занимался и продолжаю заниматься (я сам поэт), и понять, в каком литературном пространстве я нахожусь. Книга была завершена спустя десять лет, в 2003 году. Чуть позднее, в 2011 году, на свет появилась другая моя книга, ее сестра, – «Теория романа». Я постарался рассказать о поэзии, существующей на основных языках Западной Европы (к сожалению, я не занимаюсь русской литературой), но так вышло, что больше всего места отведено литературе Италии. Иначе и быть не могло, и дело не только в моей личной ограниченности, но и в природе поэзии, которую Элиот называл «упрямо национальным»405 искусством, уходящим корнями в конкретный язык и конкретную среду. Полагаю, если спросить у итальянских поэтов и романистов XXI века, чтó они рассматривают как образец для подражания и кто их учителя, то, вероятно, первые назовут по большей части итальянских авторов, а вторые – зарубежных, и так повсюду, в любой стране. Написать труд по сравнительному литературоведению, если изучаешь поэзию, – непростая задача.
Есть и другое ограничение, из‐за которого нелегко заниматься сравнительным литературоведением. Оно связано с самим этим научным подходом. Открытые горизонты, стремительно растущее число исследований, сосуществование самых разных точек зрения, характерное для нашей эпохи скептическое отношение к обобщающим трудам – из‐за этого, с одной стороны, все охватить невозможно, с другой стороны, боишься упрощений, которые нередко допускала теория литературы в начале XX века. Справиться с подобными объективными трудностями, нарисовав масштабную, опирающуюся на энциклопедические знания картину, на которой из дипломатических соображений будут представлены хотя бы в минимальной степени все существующие явления, не выйдет: получится компилятивное, далекое от истины исследование, в котором будет немало натяжек. Поэтому придется смириться с привязанностью к той или иной традиции, неизбежной пристрастностью всякой точки зрения, оттолкнуться от общеизвестного и написать то, что итальянцы называют «saggio» – научный труд, в котором сохраняется след автора, его особый взгляд, хотя автор и старается выйти за пределы собственного «я», расширить горизонт, адресует свое сочинение читателям, за которыми стоит иная история, иная традиция. Читатели подтвердят, что в книге рассказано