Читать интересную книгу Происхождение всех вещей - Элизабет Гилберт

Долгие недели после своего разговора с Амброузом Альма нередко просыпалась среди ночи и прокрадывалась в библиотеку, чтобы почитать о Якобе Бёме. Работы старого немецкого сапожника она не изучала с юности и теперь попыталась воспринять его труды с уважением и непредвзятостью. Она знала, что Мильтон читал Бёме, что им восхищался Ньютон. Если такие светила узрели мудрость в его словах, если Бёме разбередил душу человеку столь неординарному, как Амброуз, почему бы и ей, Альме, не почувствовать то же самое?

Но в старых текстах она не нашла ничего, что пробудило бы в ней мистическое чувство или любопытство. Для Альмы работы Бёме были полны устаревших принципов, невежественных и оккультных идей. У него был средневековый ум, зашоренный алхимией и безоарами. Он верил, что драгоценные камни и металлы наделены силой и Божественными качествами. Видел знамение Господне в разрезе капустного кочана. Все в мире, верил он, является воплощенным Откровением вечного могущества и Божественной любви. Каждый природный объект представляет собой verbum fiat, слово Господне, созданное Им высказывание, чудо во плоти. Бёме верил, что розы — не символ любви, а сама любовь: любовь в абсолютном обличье. Одновременно верил и в апокалипсис, и в утопию. Миру скоро конец, писал он, но впоследствии человечество окажется словно в Эдемском саду, все люди станут девственниками мужского пола, а жизнь превратится в радостную игру. Но мудрость Господа, настаивал он, женского рода.

Бёме писал: «Мудрость Господа — вечная дева, не жена, а безукоризненное целомудрие и чистота, являющиеся самим отображением Господа… Это мудрость чудес, которым нет числа. В ней Дух Святой узревает лица ангелов… Она дает жизнь всем плодам, но не является плодами в их материальном проявлении; она — изящество и красота плодов».

Всё это казалось Альме бессмысленным. А кое-что ее и раздражало. И уж точно по прочтении этих строк у нее не появлялось желания прекратить есть, или изучать науку, или говорить, либо отречься от телесных наслаждений и начать жить на одном только солнечном свете и дождевой воде. Напротив, труды Бёме заставили ее затосковать по своему микроскопу, по мхам, по осязаемым и конкретным вещам и успокоению, которое они приносят. Почему люди вроде Якоба Бёме не могут довольствоваться миром материальным? Почему не находят удивительным то, что можно увидеть и потрогать и узнать наверняка?

«Настоящая жизнь выстоит в пламени, — писал Бёме. — А после тайны начнут открываться одна за другой».

Альму захватили эти строки, но ум ее не воспылал. Однако и успокоиться она теперь не могла. Чтение Бёме привело ее к другим книгам в библиотеке «Белых акров». Альма взялась за другие пыльные старые трактаты на стыке ботаники и теологии, ощущая одновременно скептицизм и интерес, любопытство и сомнения. Она пролистала всех старых теологов и странные, давно забытые книги о магии. Перечитала Альберта Великого.[38] Прилежно проштудировала все, что писали раннехристианские монахи о мандрагорах и рогах единорога четыреста лет тому назад. С научной точки зрения в этих трудах было слишком много изъянов. В логике зияли такие огромные дыры, что можно было услышать, как меж аргументов гуляет ветер. Эти люди верили в такие немыслимые вещи. Они считали летучих мышей птицами. Верили, что аисты зимуют под водой. Что мошки рождаются из росы на листьях растений. Что белощекие казарки[39] вылупляются из раковин морских уточек,[40] а раковины эти растут на деревьях. В качестве исторического материала все это, пожалуй, было интересно. Но с какой стати она должна относиться к этим трудам с уважением? И почему Амброуза так пленили средневековые ученые? Ход их мыслей был, бесспорно, увлекателен, но ошибочен.

Одной жаркой ночью в конце июля Альма сидела в библиотеке, поставив перед собой лампу и надев очки, и разглядывала копию Arboretum Sanctum[41] семнадцатого века — автор этого трактата пытался расшифровать священный смысл, заложенный во всех растениях, упомянутых в Библии. Тут в комнату вошел Амброуз. Увидев его, она вздрогнула, но он выглядел спокойным. Казалось даже, он больше беспокоится о ней. Он зашел и сел рядом с ней за длинный стол, стоявший в центре библиотеки. На нем была дневная одежда. Или он переоделся из ночного платья из почтения к Альме, или же в тот вечер вовсе не ложился спать.

— Моя дорогая Альма, разве можно так много ночей подряд проводить без сна? — спросил он.

— Я пользуюсь ночной тишиной, чтобы спокойно изучать книги, — отвечала она. — Надеюсь, я тебя не потревожила.

Амброуз взглянул на названия великих старых трудов, что лежали раскрытыми перед ними.

— Но ты читаешь не о мхах, — тихо проговорил он. — Почему тебя заинтересовали все эти книги?

Ей было трудно врать Амброузу. Она вообще не слишком хорошо умела говорить неправду, а уж его ей меньше всего хотелось обманывать. Поэтому ей ничего не оставалось, кроме как признаться, чем она занимается.

— Многое в твоей истории мне непонятно, — отвечала она. — В этих книгах я ищу ответы.

Он кивнул, но ничего не сказал.

— Я начала с Бёме, — продолжала Альма, — труды которого нахожу совершенно непостижимыми, а теперь вот перешла ко всем остальным.

— Я потревожил твой покой, — отвечал Амброуз, — своим рассказом о себе. Я боялся, что это может случиться. Пожалуй, мне не стоило ничего рассказывать.

— Нет, Амброуз. Мы с тобой самые близкие друзья. Ты всегда можешь довериться мне. И иногда даже потревожить меня. Мне делают честь твои признания. Но боюсь, что в стремлении лучше тебя понять я все сильнее погружаюсь в растерянность.

— И что эти книги поведали тебе обо мне?

— Ничего, — отвечала Альма.

Она невольно рассмеялась, и Амброуз вместе с ней. Она довольно сильно устала. Он тоже выглядел утомленным.

— Так почему сама не спросишь?

— Потому что не хочу сердить тебя.

— Ты никогда не сможешь меня рассердить.

— Но, Амброуз, мне не дают покоя все неточности в этих книгах. И я думаю о том, почему они не раздражают тебя. Бёме рассуждает так несвязно, так противоречиво, так сбивчиво. Он словно хочет запрыгнуть прямо на небеса силой своей логики, однако в логике его столько изъянов. К примеру, вот здесь, в этой главе, он пытается найти ключи, которые помогли бы раскрыть секреты, заключенные Богом в растения, упомянутые в Библии, — но как понимать все это, когда его сведения попросту неверны? Всю главу он размышляет на тему «полевых лилий», упомянутых в Евангелии от Матфея, разбирает каждую букву слова «лилия», ищет Откровения в слогах… но, Амброуз, ведь полевые лилии — неверный перевод! В Нагорной проповеди Христос не мог говорить о лилиях. В Палестине лишь два вида местных лилий, и оба чрезвычайно редки. Они не могли цвести так изобильно, чтобы заполнить собой целое поле. И вид их был вряд ли знаком обычному человеку. Христос, выступая перед аудиторией из простолюдинов, скорее всего, имел в виду распространенный цветок, чтобы его метафора была понятна слушателям. Поэтому он, вероятнее всего, говорил о полевых анемонах, возможно, Anemone coronaria,[42] хотя мы и не можем быть уверены…

Она не договорила. Ее слова звучали слишком нравоучительно.

Амброуз снова засмеялся:

— Из тебя бы вышел прекрасный поэт, милая Альма! Я бы с удовольствием прочел твой перевод Святого Писания: «Посмотрите на полевые лилии: они не трудятся, не прядут; хотя, скорее всего, имелись в виду не лилии, а анемона корончатая; впрочем, мы не можем сказать со всей уверенностью, однако нельзя не согласиться, что и те и другие не трудятся и не прядут». Что за гимн получился бы из этих строк, как бы он разнесся под куполом любой церкви! Хотел бы я послушать, как его поют прихожане. Но скажи, Альма, раз уж мы заговорили об этом, что ты думаешь об ивах вавилонских, на которые израильтяне подвешивали свои арфы…

— Теперь ты будешь меня дразнить, — сказала Альма; ей было и обидно, и приятно. — Думаю, скорее всего, это были тополя.

— А яблоко Адама и Евы? — спросил Амброуз.

Альма чувствовала себя глупо, но не могла остановиться.

— Или абрикос, или айва, — отвечала она. — Но видимо, все-таки абрикос, ведь айва не такая сладкая, чтобы привлечь внимание молодой женщины. Однако это точно было не яблоко. В Святой земле яблони тогда не росли, Амброуз, а дерево из Эдемского сада часто описывают тенистым и раскидистым, с серебристыми листьями, что подходит под описание большинства разновидностей абрикоса… поэтому когда Якоб Бёме говорит о яблоках, и Боге, и Эдеме…

Теперь Амброуз смеялся так, что ему пришлось утирать слезы.

— Моя несравненная Альма Уиттакер, — с великой нежностью проговорил он. — Ну и чудесный же у тебя ум! Кстати, этот опасный ход мыслей — именно то, чего так боялся Бог и что должно было случиться, когда женщина отведала бы плод с древа познания. Твой пример — предостережение всем женщинам мира! Тебе нужно немедленно прекратить умничать и взяться за мандолину, или штопку, или еще какое-нибудь бесполезное занятие!