Читать интересную книгу Происхождение всех вещей - Элизабет Гилберт

Альма отложила книгу, повернулась к нему и стала слушать.

— Со мной кое-что случилось, — признался он.

— Твой разум помутился? — спросила Альма прямо, как было ей свойственно, хотя ее сердце упало при одной мысли об этом.

— Возможно. Я даже не знаю, как это назвать. Мать решила, что я сошел с ума. Друзья решили, что я сошел с ума. Врачи тоже считали, что это безумие. Но мне казалось, что это что-то другое.

— А именно? — спросила Альма обычным голосом, хотя ее волнение с каждой секундой нарастало.

— Может, одержимость духами? Встреча с волшебством? Стирание материальных границ? Вдохновение с огненными крыльями?

Он не улыбался. Это была не насмешка над собой.

Это маленькое признание так ошеломило Альму, что она не нашла что ответить. В ее сознании не было места стиранию материальных границ. В жизни Альмы Уиттакер не было ничего более ценного и успокаивающего, чем ободряющая уверенность в существовании материальных границ.

Прежде чем продолжить, Амброуз внимательно взглянул на женщину. Он посмотрел на нее так, словно она была термометром или компасом, а он пытался снять показания. Он словно выбирал направление, в котором свернуть, основываясь целиком и полностью на характере ее реакции. Она же стремилась не допустить, чтобы на ее лице промелькнула даже тень встревоженности. Видимо, он удовлетворился тем, что увидел, ибо решил продолжить:

— Когда мне было девятнадцать лет, в библиотеке Гарварда я нашел книги Якоба Бёме. Слышала о нем?

Разумеется, она о нем слышала. У нее самой были экземпляры его книг — в библиотеке «Белых акров». Она читала Бёме, хотя он никогда ей не нравился. Якоб Бёме был жившим в шестнадцатом веке немецким сапожником, которому явились мистические видения о растениях. Его многие считали родоначальником ботаники. А вот мать Альмы, напротив, считала его учение рассадником суеверий, оставшихся со Средневековья. Так что Якоба Бёме окружали противоречивые мнения.

Старый сапожник верил в нечто, что называл «обозначением всех существ», а именно полагал, что в строение каждого цветка, листа, плода и дерева на Земле Бог запрятал подсказки, способные помочь усовершенствовать человечество. Бёме утверждал, что природный мир не что иное, как Божественный шифр, содержащий доказательство любви нашего Создателя. Именно поэтому многие лекарственные растения напоминали болезни, борьбе с которыми способствовали, или органы, для лечения которых использовались. Так, базилик с его листьями в форме печени был, очевидно, предназначен для лечения заболеваний печени. Трава чистотела, выделяющая желтый сок, могла применяться для лечения желтизны кожи, вызванной желтухой. Грецкие орехи, имеющие форму мозга, хорошо помогали от головной боли. Мать-и-мачеха, растущая вблизи холодных ручьев, помогала при кашле и простуде, возникших из-за контакта с ледяной водой. Горец, чьи листья были словно забрызганы кроваво-красными пятнами, применялся для лечения кровоточащих ран. Так можно было продолжать до бесконечности. Беатрикс Уиттакер всегда с презрением относилась к этой теории («Большинство листьев имеют форму печени — нам что же, есть их все?»), и материнский скептицизм передался и Альме.

Но сейчас было не время высказывать скептические замечания, так как Амброуз снова пристально вглядывался в ее лицо. Казалось, он отчаянно хочет увидеть в нем позволение продолжать. И снова Альма сделала бесстрастное лицо, хоть ей и было не по себе. И Амброуз заговорил опять:

— Я знаю, что у современной науки есть претензии к идеям Бёме. И понимаю эти возражения. Ведь Якоб Бёме работал в направлении, противоположном общепринятой научной методологии. Ему не хватало строгости упорядоченного мышления. Его работа была наполнена разрозненными, осколочными, зеркальными фрагментами прозрения. Он был иррационален. Он был наивен. Видел лишь то, что хотел видеть. И не замечал ничего, что противоречило бы его убеждениям. Он начал с веры, а затем стал стремиться подстроить под нее факты. Никто не смог назвать бы это наукой.

Сама Беатрикс Уиттакер не выразилась бы лучше, подумала Альма, но в ответ лишь кивнула.

— И все же… — проговорил Амброуз и замолк.

Альма дала своему другу время собраться с мыслями. Он молчал так долго, что она уже подумала, будто он больше говорить не станет. Возможно, он решил закончить этим «и все же».

Но после долгого молчания он продолжал:

— И все же Бёме утверждал, что Бог впечатал Себя в мир и оставил следы, которые мы должны обнаружить.

Параллель была настолько очевидной, что Альма не удержалась, чтобы это не заметить.

— Как изготовитель литографий, — проговорила она.

С этими словами Амброуз быстро повернулся к ней, и по его лицу разлилось облегчение.

— Да! — воскликнул он. — Именно так. Значит, ты понимаешь меня. Понимаешь, что эта идея значила для меня, тогда еще юноши? Бёме говорил, что этот Божественный оттиск, imprimatur, — нечто вроде священной магии, и эта магия — единственное знание о Боге, которое нам когда-либо понадобится. Он верил, что читать отпечатки Бога можно научиться, но чтобы обнаружить их, мы сперва должны броситься в огонь.

— Броситься в огонь, — бесстрастно повторила Альма.

— Да. Отринув материальный мир. Отринув церковь с ее каменными стенами и богослужениями. Отринув амбиции. Образование. Плотские страсти. Стремление обладать и эгоизм. Даже речь. Лишь тогда мы увидим то, что видел Бог в момент Творения. Лишь тогда сможем прочесть послания, оставленные нам Господом. Так что сама видишь, Альма, узнав о таком, я уже не мог быть священником. И студентом. И сыном. И видимо, живым человеком.

— А кем же ты стал? — спросила Альма.

— Я попытался стать огнем. Прекратил всю деятельность обычного человека. Перестал говорить. Даже перестал есть. Я верил, что смогу выжить, питаясь солнечным светом и дождевой водой. И довольно долго, хоть это и невозможно представить, действительно жил, питаясь лишь солнечным светом и дождевой водой. Это было неудивительно. Ведь у меня была вера. Видишь ли, из всех детей своей матери я всегда был самым религиозным. В то время как мои братья обладали логикой и рассудительностью, я всегда воспринимал Создателя более интуитивно. В детстве я так глубоко погружался в молитву, что в церкви мать трясла меня за плечи и наказывала за то, что заснул во время службы, но я не спал. Я… я общался. Теперь же, прочитав Якоба Бёме, решил еще ближе познакомиться с Божественным. Вот почему я от всего в мире отказался, в том числе от пищи.

— И что случилось? — спросила Альма. Ее голос был спокоен, но она боялась услышать ответ.

— Я встретился с Божественным, — проговорил Амброуз с сияющими глазами. — Или, по крайней мере, мне так казалось. У меня стали возникать самые потрясающие мысли. Я смог читать язык, спрятанный внутри деревьев. Видел ангелов, живущих в орхидеях. То, что я увидел, было новой религией, описанной языком ботаники. Я слышал ее гимны. Сейчас музыка уже забылась, но она была прекрасна. Еще были целых две недели, когда я слышал мысли людей. Мне хотелось, чтобы они слышали и мои, но кажется, им это было не под силу. Я был полон радости. Мне казалось, что мне никогда больше ничто не сможет навредить, меня никогда ничто не сможет коснуться. Я никому не причинял вреда, но утратил желание находиться в этом мире. Меня словно… разобрали на части. О, и это еще не все. Какое мне открылось знание! Так, я переименовал все цвета. И увидел новые — скрытые. Знала ли ты, что существует такой цвет — свиссен? Он похож на прозрачный бирюзовый. Его видят лишь мотыльки. Это цвет чистейшего Божьего гнева. Сложно предположить, что у Божьего гнева такой светлый цвет, но это так.

— Я этого не знала, — осторожно проговорила Альма.

— Что ж, я его видел, — продолжал Амброуз. — Я видел облака свиссена вокруг определенных деревьев и определенных людей. В других местах я видел венцы ласкового света, хотя света там вообще не должно было быть. У этого света не было названия, но был звук. И где бы я ни видел его — точнее, где бы ни слышал, — я шел за ним. Однако вскоре после этого я чуть не умер. Мой друг Дэниэл Таппер нашел меня в сугробе. Иногда мне кажется, что, если бы не пришла зима, я смог бы жить так дальше.

— Без пищи, Амброуз? — спросила Альма. — Верно ты бы не смог…

— Иногда мне кажется, что смог. Не стану утверждать, что это рационально, но мне так кажется. Я хотел стать растением. Иногда мне кажется, что, движимый верой, я совсем ненадолго им стал. Как еще я смог бы продержаться два месяца на одной дождевой воде и солнечном свете? Я вспоминал цитату из сороковой главы книги пророка Исайи: «Всякая плоть трава… так и народ — трава».

Впервые за много лет Альма вспомнила, как в детстве тоже мечтала быть растением. Разумеется, тогда она была лишь ребенком, жаждущим получить больше отцовской ласки и любви. Но несмотря на это, она никогда не верила, что на самом деле стала растением.