Читать интересную книгу Происхождение всех вещей - Элизабет Гилберт

Амброуз продолжал:

— После того, как друзья нашли меня в сугробе, они отвезли меня в клинику для умалишенных.

— Подобной той, где мы только что были? — спросила Альма.

Амброуз улыбнулся бесконечно печальной улыбкой:

— Ах нет, Альма. Та клиника была совсем не похожа на ту, где мы только что были.

— Мне жаль, — сказала женщина, и ей стало очень не по себе. Она бывала и в обычных клиниках для умалишенных в Филадельфии, когда им с Джорджем приходилось ненадолго помещать Ретту в эти страшные заведения. И не могла представить своего кроткого друга Амброуза в таком убогом, печальном месте, приюте обездоленных.

— Не стоит сожалеть, — отвечал Амброуз, — все это позади. К счастью для себя, я позабыл большую часть того, что там происходило. Но пребывание в клинике навеки сделало меня еще более пугливым, чем прежде. Я был так испуган, что не смог уже никогда никому полностью доверять. Когда меня выпустили, я попал под опеку Дэниэла Таппера и его родных. Они были добры ко мне. Мне дали кров и предложили работу в типографии. Я надеялся, что снова смогу достучаться до ангелов, но только в этот раз более материальным способом. Более безопасным, если угодно. Я утратил мужество, чтобы снова броситься в огонь. И вот я научился искусству изготовления отпечатков, что в действительности было способом подражания Господу, хотя я знаю, что мое признание звучит грешно и высокомерно. Но я хотел впечатать в мир собственные представления, хотя до сих пор и не сделал ничего настолько прекрасного, как мне бы хотелось. Зато у меня появилось занятие. И я смог наблюдать за орхидеями. В орхидеях я обрел покой.

Альма заколебалась, но потом все же спросила:

— Смог ли ты снова достучаться до ангелов?

— Нет. — Амброуз улыбнулся. — Увы, нет. Но работа приносила другие радости или, по крайней мере, отвлекала меня. Стараниями матушки Таппера я снова начал есть. Но я стал другим человеком. Теперь я обходил стороной все деревья и людей, которых в период своего прозрения видел окрашенными в свиссен — цвет гнева Господня. Я тосковал по гимнам новой религии, которой был свидетелем, но не мог вспомнить слова. Вскоре после этого я отправился в джунгли. Мои родные считали, что я совершаю ошибку, что там я снова встречусь с безумием, а одиночество повредит моему состоянию.

— И что же?

— Возможно, так и случилось. Сложно сказать. Как я уже говорил, когда мы впервые встретились, я страдал от приступов лихорадки. Приступы подрывали мои силы, это верно, но я ждал их с радостью. В лихорадочном бреду выпадали такие моменты, когда мне казалось, что я почти увидел отпечаток Господа снова — но только почти. Я видел в листьях и лианах определенные закономерности. Видел, что ветви деревьев вокруг сплетались в тесную хирографию смыслов. Обозначения были повсюду, линии сходились в одной точке, но я не мог прочесть их смысл. Я слышал отголоски прежней знакомой музыки, но не мог уловить ее. Мне ничего больше не открылось. Когда я сильно болел, то иногда краем глаза видел ангелов, спрятавшихся в орхидеях, но, как правило, не больше, чем краешек их одеяний. Видишь ли, для того, чтобы это произошло, свет должен был быть очень чистым и все вокруг должно замереть в полной тишине. Но этого было недостаточно. Это было не то, что я видел раньше. Если однажды увидишь ангелов, Альма, то больше не сможешь довольствоваться созерцанием краешка их одеяний. Через восемнадцать лет я понял, что никогда больше не стану свидетелем того, то видел прежде, даже оставшись в глубочайшем одиночестве в джунглях, даже в лихорадочном забытьи. Вот я и вернулся домой. Но видимо, мне всегда будет не хватать чего-то иного.

— Чего же тебе не хватает? — спросила Альма.

— Чистоты, — ответил он, — и сопричастности.

Переполненная грустью (но также смутным ощущением, что у нее отняли что-то прекрасное), Альма обдумала услышанное. Она не знала, как утешить Амброуза, хоть он об этом и не просил. Был ли он сумасшедшим? Он им не казался. В определенном смысле, сказала она себе, ей следует почтить за честь то, что он доверил ей такие сокровенные тайны. Но что за тревожные это были тайны! Как их воспринимать? Она-то никогда не видела ангелов, не наблюдала скрытые цвета истинного гнева Господня и не бросалась в огонь. Она даже не была до конца уверена, что это значит — броситься в огонь. Как это делается? И зачем кому-то это делать?

— Какие у тебя теперь планы? — спросила Альма. И, даже не договорив, прокляла свой приземленный, материальный ум, способный мыслить лишь конкретными категориями: человек только что рассказал ей об ангелах, а она спрашивает, какие у него планы.

Но Амброуз лишь улыбнулся:

— Хочу вести спокойную жизнь, хоть и не убежден, что заслужил ее. Я благодарен тебе за то, что ты дала мне приют. Мне бесконечно нравится в «Белых акрах». Для меня это что-то вроде рая — по крайней мере, ближе подобраться к раю на Земле, пожалуй, не удастся. Я пресытился этим миром и хочу покоя. Я питаю симпатию к твоему отцу, который, кажется, не осуждает меня и разрешает мне оставаться здесь. Я рад, что у меня есть работа, занимающая мои дни и приносящая удовлетворение. Я бесконечно благодарен тебе за твое общество. Должен признаться, я был одинок с 1828 года, с тех самых пор, как друзья вытащили меня из сугроба и вернули в мир. После того, что я повидал, и из-за того, что не могу больше видеть, я вечно одинок. Но мне кажется, что в твоем обществе я менее одинок, чем в остальное время.

Услышав эти слова, Альма чуть не расплакалась. И задумалась, как отреагировать. Амброуз всегда так свободно делился с ней признаниями, но она своими не делилась никогда. Он так храбро открывал душу. И хотя его признания ее пугали, в ответ ей следовало быть столь же храброй.

— Ты тоже спасаешь меня от одиночества, — проговорила она. Ей было трудно в этом признаться. Произнося эти слова, она не осмелилась взглянуть на него, но голос ее не дрогнул и не надломился.

— Я бы никогда не догадался, милая Альма, — ласково отвечал Амброуз. — Ты кажешься такой уверенной и неуязвимой.

— Все мы уязвимы, — ответила Альма.

* * *

Они вернулись в «Белые акры», к своей нормальной, приятной повседневности, однако Альме не давало покоя то, что она услышала. Порой, когда Амброуз был занят работой — делал набросок орхидеи или готовил камень для печати литографии, — она наблюдала за ним, выискивая признаки больного или извращенного ума. Но ни одного не находила. Если он и страдал от призрачных иллюзий или сверхъестественных галлюцинаций — или мечтал страдать ими, — то вида не подавал. Не было в нем также ничего, что указывало бы на помутившийся рассудок.

Если Амброуз поднимал голову и заставал Альму за тем, что она за ним наблюдает, то лишь улыбался. Он был таким бесхитростным, таким кротким и ни о чем не подозревал. Его не настораживало, что она разглядывает его. Он не старался усиленно что-то скрыть. И кажется, не сожалел о том, что поделился с ней своей тайной. Мало того, его отношение к ней стало только теплее. Он уважал ее, поддерживал и помогал ей еще больше прежнего. И неизменно пребывал в хорошем настроении. С Генри, Ханнеке и остальными был терпелив. Правда, иногда он выглядел утомленным, но как иначе, ведь он много работал. Он работал так же усердно, как Альма. И естественно, порой чувствовал себя усталым. Но в другое время казался таким же, как прежде: ее милым, искренним другом. Чрезмерной религиозностью он также не отличался — по крайней мере, на взгляд Альмы. Не считая исправных походов в церковь с Альмой по воскресеньям, она даже ни разу не видела, чтобы он молился. Во всех смыслах он казался хорошим человеком со спокойной душой.

Однако их беседа на обратном пути из Трентона разворошила и распалила воображение Альмы. Она никак не могла осмыслить всего происходящего и жаждала найти убедительную разгадку головоломки: безумен ли Амброуз Пайк? И если Амброуз Пайк не безумен, то что же он такое? Ей было трудно смириться с тем, что чудеса и сказки существуют, но еще труднее счесть своего дорогого друга помешанным. Так что же он видел в те периоды своего прозрения? Что до нее, она никогда не сталкивалась с Божественным и не стремилась с ним столкнуться. Всю свою жизнь она посвятила попыткам понять материальное. Однажды под действием эфира — ей вырвали зуб — Альма увидела, как в голове ее пляшут звезды, однако даже тогда она понимала, что это нормальное воздействие лекарственного средства на разум человека, и эти звезды не заставили ее разглядеть механизмы небес. Но Амброуз во время своих видений не находился под влиянием наркотика. Его безумие было… трезвым безумием.

Долгие недели после своего разговора с Амброузом Альма нередко просыпалась среди ночи и прокрадывалась в библиотеку, чтобы почитать о Якобе Бёме. Работы старого немецкого сапожника она не изучала с юности и теперь попыталась воспринять его труды с уважением и непредвзятостью. Она знала, что Мильтон читал Бёме, что им восхищался Ньютон. Если такие светила узрели мудрость в его словах, если Бёме разбередил душу человеку столь неординарному, как Амброуз, почему бы и ей, Альме, не почувствовать то же самое?