Сафаров.
— Что дальше? — спросил Ленька.
Его интерес к допросу заметно упал. Ни на секунду не забывая об участи брата и других, он без колебаний расстрелял бы негодяев, избил бы до полусмерти, но пытать… от этого воротило.
— Опрошенных свидетелей просят немедленно покинуть зал судебных заседаний, — резюмировал Мурад окончание следственных мероприятий. — Куда мы их поселим?
— Зачем селить? Кончим — и все дела.
— Нам это ни к чему, Леня. Пусть живут.
— Ну, тогда в сарай, там им самое место, — вздохнул неудовлетворенный мягкостью приговора Ленька.
— Да ты не расстраивайся, это же шестерки. Им и так в жизни достается, — утешил его Сафаров. — Вот, видишь, и мы шкурку им подпортили…
Тайник, оставленный Константином Гридиным, действительно, сохранился. Он находился не в подвале или стенах здания, а под крышей. Собственно это был не один тайник, а несколько закрывающихся сверху, со стороны кровли, ниш в мощных лафетах, использованных как стропила. Не зная точно, где они, — ни за что не найдешь.
* * *
Словно почувствовав, что надолго, а может быть и навсегда, он покидает этот дом, совсем недавно выстроенный братом, Ленька медленно обходил комнату за комнатой. Мурад не торопил парня. Гридин вошел в спальню Константина. Огромная кровать, последним на ней спал кто-то из бандитов, возможно и сам Портнов, была не убрана. Ленька выругался. Ему захотелось выхватить пистолет и разрядить обойму в этот неповинный итальянский матрас, искрошить в перья подушку, обтянутую шелковой сине-оранжевой наволочкой. Он сунул руку в карман, но одумался. В зеркале шкафа-купе отразилось искаженное злобой лицо с широкой седой прядью. Вместо того чтобы начать стрельбу Гридин еще раз выругался и раздвинул створки. Шкаф был полупустым. Там висело лишь несколько вещей брата. «Странно, Алка забрала всю свою одежду. Догадалась, что ли, обо всем?» — подумал он. Его взгляд скользнул вниз и наткнулся на черный кожаный дипломат с цифровыми замками. Такого у Константина, вроде, не было.
Находка, что ждала партнеров внутри найденного Ленькой портфеля, стоила больше всех спрятанных на черный день гридинских ценностей. Очевидно, Портнов, не желающий повсюду таскать с собой важные документы, оставил его здесь под бдительной охраной своих адъютантов.
— Ты понимаешь, что это такое? — усмехнулся Мурад, рассматривая листки.
На них в виде схемы изображались действующие лица героинового пути пятнадцатилетней давности и связи между ними. Пометки трехцветной авторучки выделяли организаторов и рядовых исполнителей. Отдельно вырисовывался путь доставки, отмечались места переработки сырья в готовый продукт и столбиком перечислялись сопутствующие договоренности и условия. Особенно щедро, в двух томах, отмеченных печатями КГБ, освещалась деятельность Якубова. Заседин упоминался вскользь.
— Это? Думаю, подлинники тех бумажек, что нам выдал Портнов. Только в полном виде. Гляди, вон какая папка толстенная, — ответил Гридин.
— Да, та прав. Это старая разработка КГБ. Интересно, почему ей не дали ход в свое время? Но и это не подлинники, а ксерокопии.
— А нам какая разница?
— Небольшая, пока. Но это не просто бумаги, это и подписанный нам с тобой смертный приговор. Уже второй.
— Ну и что?
— А с другой стороны, возможно, наша козырная масть. Если мы, конечно, заберем бумаги, а не оставим их здесь.
— А что еще с ними делать?
— Ну, если ты считаешь, что больше нечего, тогда надо побыстрей убираться.
* * *
Промозглый и влажный российский холод никакого удовольствия узбекам не доставлял. Они редко покидали здание, а когда приходилось, кутались в выданные им здесь телогрейки синего цвета и до бровей натягивали привезенные с собой тюбетейки. Начальство словно забыло дорогу в «Свечу». Никто и не заикался ни о простых банкетах, ни, тем более, о новых пиршествах крови. Было спокойно и тихо. Но сложившаяся в ресторане обстановка не желала консервироваться, а, подобно молодому вину, бродила, подвластная каким-то собственным законам.
Рабы от хорошей кормежки поправились и ободрились. У них зрела робкая надежда на то, что их теперь не затравят собаками и, возможно, даже когда-нибудь отпустят. Они держались вместе, о чем-то болтали по-своему, а тот, что вовсе не понимал русского языка, понемногу стал им овладевать. Когда его окликали: «Эй ты, урюк!», или гнали: «Пошел вон», он уже не кивал головой, бессмысленно как болванчик, а в зависимости от контекста либо с улыбкой поворачивался к говорящему, либо покорно уходил.
Верный себе, Тамерлан не пытался сблизиться ни с соплеменниками, ни, тем более, с работниками ресторана. Часть дня он проводил с собаками, в другое время, когда не спал, беззвучно сидел в своей комнате или подолгу застывал у заднего выхода из ресторана, неотрывно глядя на осенний лес. Периодически он наведывался в холодильное помещение и разнообразил свой рацион парой-тройкой сырых яиц. Холодные яйца не очень нравились хромцу, но курятника он здесь не нашел.
Меток на прозвища народ. В «Свече» Тамерлан приобрел вторую в жизни кличку. Его стали называть «Маугли». Конечно же, за глаза. Слово не относилось к обидным. И было сомнительно, что неграмотного собаковода вообще когда-либо занимала печатная продукция, и, в частности, Киплинг. Тем не менее, обзывать в лицо маленького уродца никто не решался.
Посетителей в ресторане немного прибавилось, хотя далеко еще было до прошлых дней. Нервное состояние, овладевшее работниками после «юбилея», внешне сгладилось. Но не ушло совсем. Оно рассеялось в атмосфере, всегда создающейся вокруг группы людей, проводящих много времени совместно, имеющих схожие интересы и одинаковые приоритеты. Когда приоритетен страх, все, что на нем замешано, становится уже не атмосферой, а цементным раствором, крепко связывающим отдельно существующие рассудки. Подобная мутной туче, эманация поголовного трепета из умов поднялась вверх и распределилась под потолками ровным гнетущим слоем. Ресторанный народ постоянно ощущал невесомую ее тяжесть и, кажется, начал потихоньку привыкать к давлению парящего над макушками дискомфорта.
Яйца обычно Тамерлан получал у кладовщицы. Он стучался в комнатушку, где та сидела, и женщина без звука открывала ему холодильник. Ресторан работал до полуночи. Кладовщица покидала работу значительно раньше. Но в этот раз ее задержала выпивка. В обычном формате — на троих.
Неясно было, имел ли Тамерлан представление о времени. В показаниях хронометров он уж точно не разбирался, и часов не имел никогда. Очевидно, его чувство времени было сродни ощущениям животных, ориентирующихся в основном по освещенности. Потому жизнь при ресторане, где коридоры озарены искусственным светом допоздна и долго бывает шумно, нарушила биоритмы собачьего воспитателя. И сбила время пробуждения аппетита.
Стук вызвал за дверью своеобразную реакцию: развязные голоса за ней смолкли. Час стоял уже поздний, и