Сначала это только сугубо официальные приемы, выезды только с мужем, потом постепенное вовлечение в круг малоофициальных приемов, каких-то лыжных вылазок, маленьких завтраков, обедов, вечеров, выездов с иностранцами в театр, присылка билетов в дипломатическую ложу и т. д. Частые выезды в дипломатический мир вскоре поставили меня в центре внимания, но особенный интерес проявили чины польской миссии.
«Вы полька?» — спросил меня посол, спросил девичью фамилию и тут же записал ее в книжку (подчеркнуто карандашом следователя. — Л.В.).
…Дружба с послом Лукасевичем усилилась, отброшена официальность, называем себя друзьями, присылка цветов, польских конфет «Вензель» через отдел внешних сношений и непосредственно домой, после того личный звонок, напоминание приехать на вечер, посвященный польской выставке, — все это вызвало интерес к Лукасевичу, и даже больше: я была влюблена, было радостно его видеть, было приятно с ним танцевать, разговаривать, я не могла оставлять без ответов его вопросы и все больше и больше выбалтывала перед ним вещи, представлявшие государственную тайну. Лукасевича интересовали вопросы главным образом жизни, быта и работы наших государственных деятелей, высших командиров армии. Разновременно я рассказывала Лукасевичу о существовавших групповщинах в рядах армии, враждебных настроениях среди отдельных лиц, рассказывала о недовольствах, проявляемых Тухачевским, Уборевичем, Якиром по отношению к Ворошилову, об их стремлении стать на место Ворошилова, на что, как каждый из них считал, он имеет основание: больше опыта, больше знаний. Рассказывала Лукасевичу, что существует вторая группировка Егорова — Буденного, которая стоит в оппозиции к Тухачевскому. Дала биографические справки и сведения о том, где учились, служили, воевали Буденный и Егоров. Лукасевич расспрашивал об отношениях Егорова и Буденного с Ворошиловым.
И наконец, в начале 1934 года передо мной был впрямую поставлен вопрос о сообщении Лукасевичу сведений военного порядка. Он недвусмысленно дал понять, что наступил момент, когда дружба требует каких-то доказательств, что он был бы рад получить их в интересующей его области, как-то: 1. Сведения об авиации и вооружении. 2. Перемещение Красной Армии во время войны.
Я поняла, что делаю большое преступление перед своей страной, но я не могла отказать в силу моего увлечения Лукасевичем и некоторых видов на него, он был холост, вел широкую светскую жизнь, имел за границей капиталы. Я обещала сделать все…
Я как раз знала о предполагаемых назначениях во время войны, слышала в разговоре военных, руководящих командиров РККА в своей квартире, что в случае войны главнокомандующим предполагается Ворошилов, а начальником штаба или Тухачевский, или Егоров… Что касается первого вопроса, то о нем еще нужно было узнать. Я предполагала это сделать через Алскниса. На следующем банкете я поделилась с Лукасевичем, что при всем желании не смогла ничего узнать об авиации, Алскниса не видела.
Лукасевич спросил меня, правда ли, что Егоров уехал на Дальний Восток. «Да», — ответила я. «Зачем?» — «В инспекторскую поездку по укрепрайонам».
Я также сказала, что еду к нему. Лукасевич попросил меня узнать об укреплениях на Дальнем Востоке и о постройке новой железной дороги. Я обещала. В Хабаровске… я узнала о постройке железной дороги по берегу океана от бухты Тихой и о береговых укреплениях, о самолетах и подводных лодках, привозимых сюда в разобранном виде.
Все это я после возвращения в Москву передала Лукасевичу, увидевшись с ним в итальянском посольстве. Разговор происходил во время танцев, на теннисной площадке. Что касается вопроса об авиации и вооружениях, то я опять сведений не могла достать.
В течение очень длительного периода я не видела Лукасевича, он был в Польше. Все последующие встречи вплоть до его отъезда совсем из Москвы, были сугубо официальными, с подчеркнутой холодностью. Это имело свою историю. Мое, Бубновой, Буденной, Элиавы поведение с дипломатами стало бросаться в глаза и расценивалось советской общественностью как недостойное. В апреле месяце 1934 года меня специально вызвал к себе Ворошилов и предупредил об этом. Это стало широко известно в дипломатическом корпусе: «Советским дамам сделали внушение». Я имела по этому поводу разговор с Лукасевичем на приеме в итальянском посольстве. Лукасевич предупредил меня, что нам нужно держаться официально, иначе могут произойти нежелательные для нас обоих последствия. И с этого времени то внимание, которое оказывалось мне Лукасевичем, переносится на Тухачевскую. Первые танцы, сидение радом во время еды…
Вскоре Лукасевич совсем уехал из Москвы. В дальнейшем связь со мной поддерживал польский военный атташе, полковник Ковалевский…
Тридцать седьмой год прошел спокойно. Мне как-то не удавалось по ряду причин бывать на приемах…
В Москве 1932–1935 годов как бы сами собой организовались светские салоны, напоминающие то ли дворянское прошлое Руси, русской знати, блиставшие приемами по средам, пятницам с обязательным присутствием знаменитостей, певцов, художников, то ли салоны декабристов. Такие салоны устраивались у Бубновой, Гринько, у нас (каждая фамилия, упоминаемая обвиняемыми, непременно подчеркивалась красным или черным карандашом следователя. — Л.В.). Предлогом для этого являлась читка новой пьесы или сценария или маленький концерт какого-нибудь квартета. Внутренняя сторона грязная, нехорошая, голоса фальшивили, шли вразрез общему тону жизни в стране. Почему-то всегда получалось, что завсегдатаями этих вечеров были люди с надтреснутой душой, с личными обидами на свое положение, обойденные вниманием, я бы сказала, озлобленные существующими порядками в стране. Так получалось — женщины готовили кухню, судили, обсуждали назначения, перемещения, потихоньку поругивали руководство, отражая мысли и чаяния своих мужей… Бубнова говорила, что Андрея Сергеевича Бубнова затирают, а ведь он был в пятерке с Лениным.
Тухачевский — аристократ голубой крови, всегда весел, всегда в кругу дам, он объединял военную группу, шел, не сгибаясь, прямо к цели, не скрывая своей неприязни к руководству. Вся эта публика непризнанных талантов тянулась кверху, не разбирая путей и средств, все было пущено в ход — и лесть, и двуличие, и ничем не прикрытое подхалимство, но их честолюбивые замашки кем-то были распознаны, их не пускали, сдерживали, отбрасывали назад, они негодовали, и вот эта-то озлобленность просачивалась здесь в салонах, в кругу своих. Все это было видно невооруженным глазом. Это преклонение перед всем заграничным, неверие в возможность сделать лучше у себя в стране, искали виновников и находили в руководстве…»
Тут я прервалась и перевела дух. Что сказать об этих показаниях? Что бы ни сказала я, всегда найдется оппонент, готовый опровергнуть меня, да к тому же — я еще не дочитала «Дело» до конца.
* * *
«Несколько другая публика была у Буденного, — продолжает свои собственноручные показания Галина Антоновна, — здесь собирались соратники по Конной армии, ветераны походов времен гражданской войны.
Семен Михайлович, как в зеркале, отражал в себе все достоинства и недостатки каждого из них и оберегал каждого человека от любого рода посягательств. Я знаю Семена Михайловича с 1920 года как человека приятного, веселого, себе на уме, честолюбивого, тщеславного, человека позы и некоторой доли актерства. По мере роста политического и культурного, Буденного уже не могла удовлетворять жизнь с простой малограмотной казачкой.
Встреча Ольги Стефановны и Семена Михайловича произошла на моих глазах в Кисловодске, где я отдыхала с Егоровым в санатории. Однажды я, Егоров и Буденный поехали кататься к Лермонтовской скале. По приезде туда через некоторый период времени неожиданно приехали две пары. Это были Кулик и Георгадзе с двумя женщинами. Одна из них была Ольга Стефановна. Я вскоре уехала с Егоровым к себе в санаторию, а Буденный остался с новой компанией.
Наутро разыгралась сцена ревности с Куликом, который привозил Ольгу Стефановну для себя. Так начался роман Буденного с Ольгой Стефановной.
Казачка застрелилась. Буквально на второй день после самоубийства казачки в дом Семена Михайловича пришла Ольга Стефановна. Что принесла она в жизнь Буденного? Красивая, молодая, успешная в области французского языка, солистка Большого театра. Все это радовало и восхищало Буденного.
И вдруг, по истечении 12-летней счастливой семейной жизни, арест Ольги Стефановны. Таким убитым, как у нас на даче, я Семена Михайловича никогда не видела. У него слезы катились градом по щекам. О том, что может плакать Буденный, я никогда не могла предполагать. Арест Ольги Стефановны, с одной стороны, бил по его самолюбию, а с другой — заставил его страдать из-за потери любимой женщины, из-за потери налаженной, привычной семейной жизни.