— Иосиф Виссарионович! Контрреволюция! Меня брать пришли! Живым не сдамся!
Сталин расхохотался. Приказал:
— Оставьте этого дурака в покое, он не опасен.
* * *
У меня была полная возможность проверить эту легенду у Марии Васильевны. Не стала этого делать. Если в самом деле был такой случай, она непременно с гордостью рассказала бы мне о нем — женщина никогда не забывает героизма своего мужчины.
P.S. Слухи, легенды и сплетни не умирают вместе с людьми. Стоит лишь пошевелить прошлое, как встанет оно перед глазами — во всей красе и сложности.
Опубликовала я отрывок о трех женах Буденного в «Неделе», и ласточки слухов забились в мое окно:
«А ведь он сам застрелил первую жену, и не от ревности. Ему выстрелить ничего не стоило — на войне привык. Надоела она ему, и другая завелась».
«Все было не так, как вы пишете про первую жену. В дом стала ходить Ольга, молодая, красивая. Открыто ходила. Своим секретарем он ее рекомендовал. А Надежда Ивановна видела, какой это секретарь. И с горя себя порешила».
«Я жила в доме на Грановского, ребенком. Мы, дети, играя во дворе, видели, как в тридцатых годах выходила из подъезда ослепительная, нарядная красавица и уезжала в шикарных заграничных лимузинах — жена Буденного, певица. Сам Буденный всегда был где-то в отъезде. Потом, когда ее посадили, во дворе долго шептались, что она шпионка. Польская шпионка».
В кресле инквизитора
Посвящаю эту главу Виктору Николаевичу Беринову, сотруднику отдела общественных связей КГБ, моему Виргилию по кругу ада, о котором здесь идет речь.
Все дальше, уходя в глубь своей книги, я понимала — настанет час, и не обойтись без похода в этот устрашавший всех дом на Лубянской площади. В КГБ. Понимала также — никто в этом доме меня не ждет, никто не готов раскрывать передо мною свои замки и затворы. Отлично зная необходимость в нашем обществе всякого рода сопроводительных бумаг, я заручилась письмом от Союза писателей: «Просим дать возможность Ларисе Васильевой, работающей над книгой о женщинах, познакомиться со следственными делами 30–40-х годов: Буденной, Егоровой, Калининой, Жемчужиной и так далее…»
Лето и моя работа шли к концу. Суровая инстанция молчала, и я уже готовила себя: не будет у меня этой главы.
После событий 19 августа 1991 года, после того, как была сброшена статуя Дзержинского на Лубянской площади, дня через три утром мне позвонил голос из отдела общественных связей КГБ:
— Ваш вопрос решился положительно. Можете подъехать сейчас?
Он еще спрашивает!
Я летела на Лубянку. Сердце выскакивало из груди. Лишь у самой двери подъезда № 1-а, дернув дверь, я вдруг опомнилась. Она не открывалась. Я еще раз дернула. Мимо шли люди, и я спиной ощущала, как смотрят они на меня, рвущуюся в двери КГБ. Что думают? Чувство возникло такое, будто я вхожу в венерический диспансер.
Вошла. Назвала юным солдатикам свое имя.
— Подождите, — сказал один из них. — Сейчас за вами придут.
Я села на стул у самой двери.
В эту минуту с улицы вошел пожилой человек с лицом отставного военного. Он посмотрел на меня, усмехнулся и спросил:
— Вам, что ли, пропуск надо предъявлять?
— Мне, — лихо сказала я.
— Да, времена пошли, — опять усмехнулся он и вынул пропуск. Солдаты молча улыбались, раскованные, понимающие пришествие нового времени.
— Да, времена, — эхом откликнулась я, посмотрев пропуск и возвращая ему, — если бы здесь всегда сидели такие, как я, может быть, сегодня у этого дома была другая судьба.
Развязное поведение не слишком понравилось ветерану КГБ, и он, нахмурившись, пошел по лестнице, откуда навстречу мне быстро спускался мой провожатый.
Мы с ним вошли в просторную комнату, где сидела молодая секретарша с рязанско-воронежским лицом, готовым менять выражение в зависимости от ранга и значения входящего. Я, разумеется, никакого значения не имела, но с моим спутником у нее, видно, все уже было договорено. Он открыл передо мною тяжелую дверь за спиной секретарши. Маленький тамбур и еще дверь.
Мы оказались в большом кабинете с длинным Т-образным столом, массивным начальственным креслом, портретом Ленина над креслом, бюстом Дзержинского у стены, с камином в углу, с тремя окнами, глядящими на Лубянскую площадь.
— Здесь вам будет удобно? — Он обвел рукой пространство.
— Чей кабинет? — спросила я.
— Последним сидел здесь Юрий Владимирович Андропов. А до него — и Ягода, и Ежов, и Берия.
Он провел меня в конец кабинета, за которым был небольшой зал с камином, показавшийся мне знакомым, будто я уже бывала в нем.
— Да, — подтвердил мой спутник, — это первый кабинет Дзержинского. Он воспроизводится во всех революционных фильмах.
За кабинетом Дзержинского, за небольшим тамбуром, ведущим в туалет и душевую, оказалась еще одна комната с кроватью, маленьким холодильником, платяным шкафом — место отдыха главы сего учреждения.
Мы вернулись в большой кабинет.
— Пожалуйста, располагайтесь и работайте. Можете в этом кресле.
— Нет! — испуганно сказала я и тут же подумала: «Почему? Мне представляется уникальнейшая возможность оказаться в кресле, десятилетиями наводившем ужас на всю страну. Неужели я, как пугливая курица, не испытаю своего воображения?!»
Осталась один на один с двумя тонкими папками на глянцевой поверхности вельможного письменного стола.
Кабинет дьявола? Кресло инквизитора?
Как все здесь обыкновенно. Официозно. Нисколько не страшно. Наверно, так нестрашен обезоруженный преступник или мертвый лев.
Справа три окна с видом на Лубянскую площадь, где еще недавно темной свечой стоял Железный Феликс, первый сиделец этого кресла.
Слева, под моей рукой, огромный телефонный пульт с ярким гербом Союза Советских Социалистических Республик. Сняла трубку. Она молчала, оторванная от всего мира.
Да, кабинет мертв; и то, что я сижу в нем, — лишнее тому доказательство.
На мгновение показалось: слышу лязг железных дверей, звяк тюремных ключей, крики, плач, надвинулись лица ожесточенные, измученные, палачи или жертвы — неясно, наверно, и то и другое в каждом лице — а и не все ли мы жертвы и палачи друг другу на этой земле?!
Одинокая, обнаженная фигура под ярким светом лампы, облитая ледяной водой…
Начиталась.
А все тут было проще и страшнее.
Две тонкие папки — «Дело» Галины Егоровой, жены маршала Егорова. Она была в одной компании со второй женой Буденного. Я могла бы и не просить ее «Дела». Она — не моя героиня. Но раз дали — посмотрю.
Как просто — две тонкие папки. А в них — судьба. Сколько судеб спрессовано в таких папках?
Галина Егорова. Она мелькнула в этой книге, в главе об Аллилуевой — это в нее бросил Сталин хлебный шарик в вечер самоубийства Надежды Сергеевны. Или в Тухачевскую…
Как сильно бьется сердце. И такое чувство, словно история повернула свое колесо, а я, подобно белке-затворнице, побежала по нему, с невероятной быстротой, стоя на месте.
* * * «Дело» Егоровой Г. А.
1898 года рождения, уроженки Брянской области, киноактрисы, окончившей 1-й Московский государственный университет, факультет общественных наук (ФОН) отделение международных внешних сношений, беспартийной, русской.
Изобличается в том, что является агентом польской разведки, которой передавала сведения об РККА и знала о существовании антисоветского военного фашистского заговора и руководящей роли в нем своего мужа и об этом органам власти не донесла».
Ордер на арест и обыск.
Собственноручные показания Г. А. Егоровой от 27 января 1938 года. Написаны наклонным, каким-то полудетским, испуганным почерком: «…В 1916–1917 годах училась в Петроградской консерватории и там же встретила Февральскую революцию. С неясным представлением всего окружающего, с сумбуром в голове приехала в Брянск. После Октябрьской революции стала работать в военкомате, в совнархозе, где встретилась с Егоровым, вышла за него замуж и уехала в августе 1919 года в Москву… В 1927 году познакомилась с кинематографистами, участвовала в двух картинах… Мое падение началось в 1931 году, когда я впервые начала выезжать в дипломатический свет, блестящая обстановка, туалеты, утонченное обращение, иностранная речь, атмосфера неуловимого флирта, веселье, танцы, всеобщее восхищение быстро закружили мне голову. Открылась какая-то новая, неведомая до сего времени, манящая жизнь… Вся эта блестящая обстановка нравилась, импонировала тому, что было заложено еще с детства системой буржуазного воспитания…
Сначала это только сугубо официальные приемы, выезды только с мужем, потом постепенное вовлечение в круг малоофициальных приемов, каких-то лыжных вылазок, маленьких завтраков, обедов, вечеров, выездов с иностранцами в театр, присылка билетов в дипломатическую ложу и т. д. Частые выезды в дипломатический мир вскоре поставили меня в центре внимания, но особенный интерес проявили чины польской миссии.