и по сей день. Западноевропейская общественность видела в России особую самобытную цивилизацию, расположенную на окраине Европы. Некоторые россияне разделяли эту оценку.
Проигранная Крымская война и недружелюбное отношение к великодержавным запросам России на Берлинском конгрессе 1878 года усилили ее стремление на Восток. Сибирь вновь обрела почетное место в национальной пропаганде и имперском воображении; для ее научного освоения были приложены значительные усилия. Россия ментально двигалась в восточном направлении, где, как казалось, она полностью развернет свой мощный потенциал в деле решения великих национальных задач. На смену убеждениям первой половины XIX столетия, когда российское стремление на Восток подавалось как миссия западного колонизатора, который несет свою культуру в Азию[337], пришли настроения с антизападнической направленностью. Панслависты и евразийцы были заинтересованы в поиске национальной и имперской идентичности, сформировавшейся на краю Европы. Духовное преимущество России они видели в ее маргинальном положении и географической ситуации «моста» между Европой и Азией[338]. Панслависты, в отличие от их предшественников, мягких и погруженных в себя романтических славянофилов, не чурались агрессивной внешней политики, угрожающей испортить отношения с европейскими державами. Это была одна из тенденций времени. Другая, противоположная ей, была нацелена на укрепление позиций западничества после поражения в Крымской войне. В 1860‑х годах представители этой тенденции небезуспешно пытались сделать Россию «нормальной» и процветающей, по масштабам эпохи, страной. Так, реформы, проведенные в период царствования Александра II, казалось бы, снова связали Россию тесными узами с «универсальной» цивилизацией[339]. Но амбивалентность российских тенденций – стремление к Европе и бегство от Европы – так и не была преодолена. Поиск и определение собственного места в Европе обрело в России иные формы, чем в Великобритании – другой мировой державе и серьезном сопернике России на политической арене XIX века. Россия не была уверена, принадлежит ли она к Европе и хочет ли принадлежать к ней. Оба гиганта являлись трансконтинентальными, стремившимися к расширению внешних границ империями, которые не обладали стабильной национально-государственной внутриевропейской идентичностью.
La Turquie en Europe – «Европейская Турция»
На территориальное расширение в северо-восточном направлении за счет пересечения кажущихся бесконечными просторов Сибири, населенных «первобытными народами», христианская Европа смотрела как на открытый рубеж, реальный и воображаемый. В то же время на своих юго-восточных окраинах она продолжала держать фронт. Процесс упадка Османской империи, широко обсуждавшегося и драматизируемого европейскими историками, а также его последствия для мировой политики нельзя было игнорировать самое позднее после поражения османов в войне против Российской империи и заключения в 1774 году Кючук-Кайнарджийского мирного договора[340]. Тем не менее монархия Габсбургов по-прежнему видела необходимость в поддержании так называемой «военной границы», обширной буферной зоны вдоль пограничных территорий ее южного соседа. Эта зона военной колонизации простиралась от побережья Адриатики до Трансильвании и просуществовала вплоть до 1881 года. Со временем изначальная оборонительная политика, защищавшая от нападений со стороны Османской империи, изменилась и приняла форму постепенного присоединения регионов и их населения, захватываемых у Турции. К моменту отмены особого статуса этой пограничной зоны она представляла собой автономное военное государство площадью в 35 тысяч квадратных километров, что, для сравнения, сегодня соответствует размеру германской федеральной земли Баден-Вюртемберг[341]. В XIX веке Габсбурги уже не имели экспансионистских намерений и не стремились покинуть границы Европы. Тем не менее их монархия оставалась «фронтовым государством» по отношению к Османской империи. В то же время Вена в течение всего столетия более чем осторожно относилась к поддержке антитурецких национальных движений, которые очень быстро могли принять пророссийскую и антиавстрийскую окраску. Необходимо иметь в виду, что господство Османской империи еще в 1815 году простиралось до Молдавии. Города Белград, Бухарест и София находились на османской территории. Но после Русско-турецкой войны 1877–1878 годов Османская империя потеряла около половины своих территорий на Балканах. Тем не менее вплоть до Второй Балканской войны 1913 года внутри географических границ Европы присутствовала отдельная политическая сила – «европейская Турция» (La Turquie en Europe), и так же она обозначалась на большинстве карт[342]. Столетиями европейские державы состояли в дипломатических отношениях с Высокой Портой, заключали с ней договоры. В 1856 году Османская империя была официально включена в европейский концерт, который, однако, к тому времени уже перестал быть эффективным механизмом миротворческой политики и представлял собой круг постоянных участников международных конференций[343], подобный сегодняшним саммитам Большой восьмерки[344].
Если в рамках трудов по общей истории Европы XIX века историки продолжают рассматривать Турцию как чуждое восточное государство, представления о котором по большей части все еще находятся во власти экзотических клише и догм культурных кругов[345], то современники оценивали положение вещей несколько иначе. Даже приверженцы традиционной европейской неприязни к туркам или сторонники агрессивного грекофильства, возникшего в 1820‑х годах и осуждавшего Османскую империю как оккупационный режим, не могли не признавать ее фактического суверенитета над большей частью территорий Балканского полуострова. До того времени, когда там образовались независимые национальные государства, в распоряжении современников не было адекватной терминологии для описания политической географии юго-восточной части Европы. В 1830‑е годы названия «Румыния» и «Болгария» входили в лексикон небольшого числа активистов и интеллектуалов. Британская общественность открыла для себя южных славян в 1867 году, благодаря запискам путешественников[346]. На севере Европы мало кто тогда слышал об «Албании» или «Македонии». Даже Греция, которая по милости великих держав в 1832 году обрела статус королевства, правившего нищими крестьянами и занимавшего менее половины территории сегодняшнего греческого государства, долгое время не играла особой роли в географическом воображении «цивилизованной» Европы; после прогреческих инициатив 1820‑х годов она вскоре снова была предана забвению.
Все категории, призванные обозначать пространства, необходимо рассматривать в их историческом развитии. В качестве подтверждения относительности географических названий могут служить установки новой социальной географии, наглядно демонстрирующей, в том числе и историкам, насколько иллюзорно было бы верить, что в основе «пространств», «ландшафтов» или «регионов» лежит некая «внутренняя сущность»[347]. Исторический взгляд, нацеленный на «деконструкцию» феноменов, должен принимать во внимание научные труды и школьные учебники, комментирующую мировые события публицистику, исторический и современный картографический материал и учитывать, по каким принципам отдельные карты сводятся в атласы. Карты являются особенно эффективным средством распространения географической терминологии и инструментом, формирующим пространственные представления. За потребностью в точных картах могли скрываться различные намерения. К их потенциальному списку наряду с такими прагматическими целями, как транспорт, ведение войны или управление колониями, в XIX столетии прибавилось желание придать «зримость» собственной стране, визуализировать нацию. Эта тесная связь между национальным самосознанием и картографической репрезентацией уже была исследована на значительном количестве исторических примеров