приобретение статуса цивилизованной страны стало даже целью национальной политики. Вестернизация означала, таким образом, не просто выборочное усвоение элементов европейской и североамериканской культур, но, в особо честолюбивых случаях, намного больше: признание в качестве части «цивилизованного мира». Это стремление в принципе нельзя было изобразить ни в пространстве, ни на картах мира. «Цивилизованный мир» и весьма близкое ему по смыслу понятие «Запад» были в меньшей мере пространственными категориями, нежели метками на шкале международной иерархии[329].Европа
Даже категория «Европа» имела в XIX столетии менее четкие очертания, чем это можно было бы предположить сегодня. Конечно, существовало представление о Европе как некоей исторической единице, как в принципе единого, но притом неоднородного жизненного пространства. Общие признаки «европейского самосознания», выходящие за рамки идеи самоидентификации христианского сообщества, впервые дали о себе знать в самосознании элит в эпоху Просвещения и утвердились в более широком общеевропейском масштабе на рубеже XVIII–XIX веков, при Наполеоне[330]. В первой половине XIX столетия возник целый ряд отчасти противоречащих друг другу проектов «Европы», каждый из которых исходил из своего собственного видения Европейского пространства[331]:
• Европа наполеоновского империализма, занимающая территорию от Тура до Мюнхена, от Амстердама до Милана; за границами этого ядра находились «промежуточные зоны», или так называемое внешнее кольцо империи[332];
• Различные проекты Европы христианской (Europa christiana) антиреволюционного романтизма у Шатобриана или Новалиса;
• Венская система отношений между европейскими государствами на основе принципа политического баланса, закрепленная Венским конгрессом; принцип баланса сил обходился без подспудной западнической идеологии и был нацелен на поддержку стабилизирующей системы безопасности в мире посредством единых нормативных представлений[333];
• Европа Священного союза – малозначащая для практической политики фантазия 1815 года, союз России, Пруссии и Австрии; объединяя римский католицизм, протестантизм и православие в романтической риторике высокого полета, Священный союз связывал особые ожидания с обновляющей и возрождающей силой славянских православных элементов;
• Европа западноевропейских либералов, из которых наиболее влиятельным автором был историк и государственный деятель Франсуа Гизо; в противоположность Священному союзу они стремились разграничить Западную Европу и Восточную, отдавая явное предпочтение североатлантическим связям; в этом представлении о Европе стратегическая ось Франция – Британия имела большее значение, чем связи в евразийском направлении;
• Европа демократов, которые открыли для себя народ как субъект истории, о чем наиболее ярко писал французский историк Жюль Мишле, в частности в эссе «Народ» (1846) и в книге «История Французской революции» (1847–1853); представители этой концепции придавали большое значение национальной идее, уделяли внимание модели федерации европейских наций, охотно подхватывая при этом греческий идеал свободы; этот проект Европы нашел радикальное воплощение в форме идеи международной солидарности рабочих, которая сначала была в основе европейской.
Британцы имели свои собственные представления о Европе. Меньшинство среди политической элиты считало себя международниками и даже открытыми франкофилами; к ним относились такие личности, как Ричард Кобден, неуемный адвокат свободной торговли и либеральный философ, и экономист Джон Стюарт Милль. Для большинства же британские острова были образованием независимым от континента, который в их глазах ни в коем случае не мог служить образцом культуры. Эта часть британских элит предпочитала не участвовать в политике поддержания баланса сил на континенте, преследуя собственные цели, направленные на сохранение абсолютной свободы действий на международной арене. Дискуссия о расовых доктринах, охватившая Европу с 1880‑х годов, обрела в Великобритании особую форму «англосаксонства» – учения о превосходстве «англосаксонской расы», которая достигла господства и создала культурные ценности повсюду в мире, но только не на европейском континенте[334].
Когда Бисмарк в 1876 году выразил мнение, что Европа является не чем иным, как географическим понятием, он озвучил всеобщее недовольство Европой той эпохи[335]. В это время былые идеи солидарности – революционной, либеральной и даже консервативной окраски – рассеялись, и европейцы снова стали вести войны друг против друга. Под высказыванием Бисмарка скрывался не просто диагноз политической ситуации, но специфический взгляд «сильных мира сего» на пространство с точки зрения принципа дарвинизма. Мощные державы конкурировали друг с другом и не испытывали особого уважения к малым европейским государствам, в которых они нередко видели потенциальный источник беспорядков. Такие страны, как Испания, Бельгия или Швеция, мало интересовали образованных британцев, французов или немцев и не принимались особенно всерьез. Ирландия, Норвегия, Польша или Чехия в то время еще даже не были самостоятельными государствами. Идея европейского плюрализма независимо от величины государств, которая лежала в основе миротворческих моделей эпохи Просвещения и стала начиная с 1957 года фундаментом процесса европейского объединения, в конце XIX века была просто немыслимой. Следует добавить: в так называемую эпоху национальных государств самыми важными и крупными акторами были империи, поэтому не только британские внешнеполитические интересы лежали в стороне от Европы. Франция, например, поддерживала более тесные связи с алжирским побережьем, нежели с Испанией; Средиземное море воспринималось как более легкий для преодоления рубеж, в отличие от труднопроходимых Пиренеев. Испания и Португалия крепко держались за остатки своих заокеанских владений. А Нидерланды почти все столетие сохраняли за собой колонию в Юго-Восточной Азии (расположенную на территории сегодняшней Индонезии), которая во многих отношениях была наиболее значительной европейской колонией после Британской Индии. Современники мыслили национальные государства Европы XIX века в более широких, империалистических рамках.
В их взглядах не только отсутствовала четко выраженная идея о внутреннем единстве Европы, но и представления о ее внешних границах были весьма размыты. Восточная граница континента вдоль Урала была (и остается) произвольной, академической конструкцией с незначительным политическим и культурным весом[336]. В XIX веке она фактически скрывалась в середине Российской империи. Это влияло на решение вопроса, является ли Россия частью Европы или нет; он и сегодня не потерял своего значения для самосознания Западной Европы. Официальная российская идеология пыталась уменьшить вес противопоставления Европы и Азии. Однако то, каким образом Россия определяла границы «Азии», всегда зависело от ее отношений с западной частью европейского континента. За «неопетровским» прорывом на Запад при Александре I во время Наполеоновских войн, после 1825 года, с приходом Николая I, в России последовало ментальное отступление назад – к традиционным славянским землям. В предыдущий период, с Петра Великого до Венского конгресса, Западная Европа достаточно высоко ценила «цивилизованность» Российской империи. После подавления умеренно-конституционного движения декабристов в 1825 году и разгрома Ноябрьского восстания в Польше 1830 года, за которым последовала волна «большой эмиграции» преследуемых народных героев, отношение к Российской империи изменилось кардинальным образом. России суждено было стать пугалом западноевропейского либерализма. Деспотия Николая I нанесла удар по авторитету страны в Западной Европе, от которого Россия долгое время не могла оправиться, а может быть, не оправилась