Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

судьи эти, так его раздражали. Особенно Студебекер – тоже мне нашелся мировой судья!

К тому же дело осложнялось тем, что Лиза оказалась не только на удивление неподражаемой и весьма экзотической поклонницей, но и преданным другом – как-то узнав, что он крупно проигрался в карты, она только блеснула глазками-бусинками из-под черных ресниц и спросила просто:

– Сколько?

Севка не привык рассказывать про свои долги никому, кроме Студебекера, и то потому, что тот за всеми следил и вел долговые записи для порядка и отчетности, по уставу клуба, ну и, конечно, кроме Амадеуса – единственного свидетеля Севкиных ночных монологов с самим собой. Поэтому Севка не хотел и Лизе об этом говорить – сама догадалась, когда он сидел у нее хмурый, как туча, косился в сторону, холодно расцеплял ее многообязывающие объятия, ненужные ему в тот момент и совершенно неуместные, и мрачно смотрел в оконце ее крошечной чердачной комнаты в маленьком домике по Тихвинскому переулку, дом десять дробь три, очень похожем своей заостренной, покосившейся крышей на скворечник.

Лиза вспыхнула, как спичка, отпрянула от Севки, пытливо заглянула ему в глаза – неужто другая появилась? Но нет, не то. Будь это другая, тоски бы вот такой приземленной у него бы не наблюдалось – тогда бы он виновато глаза прятал, боялся на нее посмотреть. Нет, тут было что-то другое. Но что, что еще могло случиться? И само собой выпалилось, наугад:

– В карты проигрался?

Севка вздрогнул, повернулся к ней – откуда узнала? Сказал кто? Так ведь нет у них общих знакомых, кроме Теплева, а тот ничего про карты не знает. Кивнул, голову опустил.

– Много? – спросила Лиза и сразу успокоилась, потому что деньги никогда для нее ничего не значили. Они как-то незаметно сами к ней приходили, а тратить ей было не на что – скромно жила, как в интернате привыкла: два платья, две кофты, туфли для лета и ботинки для зимы – вот тебе и весь скарб. Когда она окончила восьмой класс, директор вместе со справкой протянула большой конверт, в нем письмо и сберкнижка на ее имя на три тысячи рублей, от отца, Бакира Калимова. Прости, мол, кызым, отца, что не смог тебя как следует вырастить, собрали мы тут с Дамирой для тебя кое-какие деньги, чтоб на ноги встать смогла, когда школу окончишь, а больше мне нечего добавить, прости! Так и сидели почти все три тысячи на месте, на счете, что отец открыл, благо после реформы вклады до трех тысяч один к одному на новые поменяли – брала оттуда только по крайней надобности, когда переехала в Песчанск и бабка Юлдуз вперед за полгода квартплату попросила, хотя договаривались на помесячную. Но потом Лиза из зарплаты все назад положила. И еще добавила. Так что деньги у нее были.

– Много? – переспросила Лиза.

Севка молчал.

– Не хочешь говорить?

Лиза ждала. Севка молчал.

– Я дам тебе, сколько надо, – сказала в своей привычной манере говорить краткими фразами. Увидев, как он вспыхнул, поспешно добавила: – Не дарю. Потом отдашь, когда заработаешь. Без срока.

Еще неделю думал. Не хотел, конечно, брать, но в конце концов тысячу взял – по горло в долгах запутался, самому противно было. Очень ему помогла эта Лизина бескорыстная помощь. Ну ладно, пусть и с долей корысти, но не покупала она его, нет – из беды выручала, и он это очень ценил.

Тем не менее последние эпизоды его взбалмошной жизни – на злосчастной пятнице Студебекера и особенно с разбиванием чашки перед Серафимой, к чему вскоре добавился и пропуск рабочей смены без уважительной причины, чего с ним никогда раньше не бывало, заставили его встрепенуться и слегка приостановить начавшийся с неимоверной скоростью разбег перед прыжком в пропасть.

В следующие выходные решил никуда не ходить – ни к Студебекеру, ни к Лизе – отсидеться дома, привести себя в чувство, осмыслить, что и как, словом, отдохнуть от всех. Так и сделал. Лизе накануне сказал, чтоб не ждала.

Она испуганно вскинула взгляд:

– Почему?

– Устал я, – сказал Севка. – Неважно себя чувствую, да и дела дома есть.

Она опустила глаза, помолчала.

– Я тебя вылечу.

Он покачал головой:

– Нет, это я сам должен себя вылечить. – Потрогал осторожно ее волосы, схваченные узлом из скрученной жгутом красной косынки. Криво улыбнулся.

Она посмотрела на него, словно хотела получше запомнить, и тихо сказала:

– Я буду ждать тебя.

– М-м. Пока.

Подцепил пиджак на плечо, как в тот вечер, когда Лиза его к себе в первый раз домой увела, и ушел.

Пришел домой, окинул взглядом свою комнату – не узнал. Пыль, запустение, Амадеус в углу как привидение вырисовывается. Ничего ему Севка не сказал, посидел на диване, помолчал, мысленно только извинился: «Прости, старик, сам не пойму, чего это со мной приключилось, после поговорим». У Серафимы дубликата ключей не было – убирать она не приходила. Странно, эта комната всегда казалась ему большой и просторной, но сейчас выглядела маленькой, узкой, темной – от тоски скукожилась. «М-да-а-а. Оказывается, без людей помещения меняются – теряют привычную форму, или это когда у нас внутри что-то сжимается, тогда и снаружи изменения происходят. Глядишься в знакомое окружение, как в зеркало, и ничего не узнаешь, а точнее – видишь только копию своего изуродованного внутреннего мира. Все, хватит философии, даже думать больно… – Как был одетый, так и упал камнем на подушку. – Спать, спать, спать…»

…Лиза закрыла за Севкой дверь, подошла к окошечку в крыше – сейчас он там, внизу, появится. С пиджаком на плече. Уйти не успел, а она уже места себе не находит – почему ушел, почему не придет в выходные?

Вот он… Обернется ли? Калитку открывает. Нет, не обернулся или… вроде чуть плечом повел… нет, оборачиваться не стал, вдоль калитки пошел, лицо нахмурил.

Лиза постояла еще перед окном, долго в темнеющий двор вглядывалась. Вот бабка Юлдуз внизу свет зажгла, густые тени стали оплетать быстро чернеющие черешни и груши, а Лиза все стояла и смотрела во двор, будто надеялась, что он вот-вот вернется. С ним уходили не только свет и день, но и тепло.

Она задернула штору. В комнате стало вдруг зябко и неуютно. Осень на носу. Лиза зажгла настольную лампу на большом столе, который служил ей и обеденным, и читальным, и туалетным. На нем громоздились газеты, журналы «Работница», небольшое зеркало на подставке, металлическая расческа на тоненькой ножке – пластмассовые ломались от ее жестких волос – и рядом сахарница, заварочный