Читать интересную книгу "Стрекоза - Татьяна Герден"

«Ах, право, что за вздор!»

– Я поеду навестить ее, – повторил Паша и наклонился вперед, рассматривая нахмуренное лицо Витольда, видя, что тот его как будто не слышит.

Витольд очнулся от вздора, будоражащего его ум, поставил чашку на блюдце и сказал Паше:

– Давайте сначала немного подождем. Мой опыт подсказывает, что женщины… как бы это сказать… женщины не всегда положительно реагируют на такие проявления чувств. Подождите немного, может, она вам скоро напишет, и все прояснится, а так вы можете добиться обратного результата. Кроме того, у нее скоро будут вступительные экзамены в Академию, и, поверьте, худшего момента, чем сейчас, вы не могли бы найти.

Паша испуганно взглянул на Витольда:

– Вы думаете… вы думаете, она меня… – Ему неудобно было произнести «не любит», и поэтому он сказал: – Вы думаете, она меня не ждет?

– Я думаю, что не надо делать поспешных выводов и тем более не надо делать поспешных шагов. Берегите светлые чувства как можно дольше, голубчик, и считайте дни до хороших событий, которые… – «Которые могут никогда не наступить», предательски пронеслось у него в голове, но для Паши он закончил эту фразу иначе: – Которые в скором времени ожидают вас. – Сказал и спрятал взгляд. Паша не должен был догадаться, что смысл фразы был коренным образом изменен на ходу, чтобы не задеть его чувств. В глубине души Витольд думал, как и сам Паша: если бы она по нему так же скучала, то непременно написала бы, непременно…

Паша тяжело вздохнул. Встал из-за стола. Поблагодарил Витольда за чаепитие и направился к выходу.

Витольд шел за ним и думал, не слишком ли пессимистично звучал его голос, когда он давал Паше сей оптимистичный совет.

В дверях Паша обул старые кеды с пыльными шнурками и попрощался:

– До свидания, Витольд Генрихович. Спасибо вам за совет. Вы, конечно, правы – зачем я там ей нужен, как гром среди ясного неба? Там большой город, огни, мосты… – Причем на язык просилось «разводные мосты», но он не внял внутреннему голосу и сказал только «мосты». – Там – красота, а у нас – одно и то же, скукота, грязь, пыль по колено.

– Ну-ну, не такая уж и пыль по колено, вы тут, голубчик, преувеличиваете, – поторопил остановить Пашин унылый поток Штейнгауз. – И потом, кто вам сказал, что там красота? Последний раз, когда я там был, Ленинград еще не до конца восстановили после войны, да и климат там, прямо скажем, не южный, так что наслаждайтесь летом и теплом!

– Ага, – сказал Паша и грустно улыбнулся. – Я постараюсь. – Он стал спускаться со ступенек в общем коридоре.

– Вы вот что, заходите как-нибудь ко мне, – крикнул ему вслед Витольд, – на мою коллекцию посмотрим, если хотите.

На это Паша обернулся и неожиданно просиял – как и все влюбленные, одержимые своим предметом, он тут же связал это упоминание с моментом своего первого восхищения Людвикой и подумал, что револьверная коллекция может послужить какой-то ниточкой, связывающей объект его болезненной привязанности с ним самим, как это бывало в детстве, когда они втроем: он, Людвика и Саша, – открывши рот, снова и снова читали надпись на латыни, набранную готическим шрифтом на шероховатой поверхности рукоятки кольта Navy Sheriff 36-го калибра образца 1851 года («Non timebo mala», что означало «Я не убоюсь зла»). И сейчас эта мысль своим потаенным смыслом как нельзя кстати подходила к его настроению и осознанию того, что ему надо было делать.

– Спасибо! – кинул он Штейнгаузу и, сбежав со ступенек, вскоре вышел из подъезда.

А Витольд облегченно закрыл дверь и наконец пошел в душ, снимая несвежую рубаху и галстук, все утро тугой петлей нещадно давивший ему горло.

Стоя под убаюкивающими струями теплой воды и прикрыв воспаленные глаза, он думал о многом: о превратностях человеческих судеб, о том, что ему все-таки удалось хоть как-то вернуть Пашу в нормальное состояние духа, о том, что действительно Людвика совсем перестала всем писать и что доктор Фантомов на самом деле не так уж уверен в себе, как это всем кажется, если оказался способен на рассказы о спиритических сеансах, и, главное, – каким образом латинские крылатые выражения, которые Иммануил Карлович студентом повторял перед экзаменом в полном уединении, могли попасть в зашифрованном виде на бумажку, которая была забыта в кармане узкого пиджака, а потом запись на ней, не имеющая никакого смысла, была прочитана с помощью пишущей машинки? Ах, как мало мы все-таки знаем о мире, в котором живем!

И если бы он мог видеть сквозь трехмерное пространство и захотел заглянуть за клеенчатую занавеску, он бы заметил, что все это время там стояла Берта, смотрела в пустое зеркало, слушала его мысли и улыбалась, и взгляд ее медленно скользил по знакомым шкафчикам и полочкам, пока не наткнулся на флакончик «Пиковой дамы» с красными и черными пятнышками треф и червей вокруг силуэта ажурного окна пушкинских времен. Она неслышно хмыкнула и мысленно пробормотала: «Фи, mon cher, как ты мог? А впрочем, il paraît que monsieur est décidément pour les suivantes?[12]» – И исчезла.

XI

Студебекер зря так старался направить своего друга детства на путь истинный – Севка и сам все прекрасно понимал. Но из природного упрямства пытался сохранять свою независимость даже вопреки здравому смыслу. Ему тоже было жалко Петю Травкина, которого он грубо обозвал кретиноидом, и еще больше – пыльного Амадеуса, косившегося на него полуоткрытым футляром и намекавшего, что пыль въедается уже в самое его нутро и ничем хорошим это не закончится. Но, конечно, жальче всего ему было Серафиму, которая переживала за него намного сильнее так рано бросившей его Калерии. Но он ничего не мог с собой поделать. Лиза Калимова обожгла его своим отчаянным обожанием и укротила, как дикого тигра, который только думал, что он тигр, а оказался послушным телком на веревочке. Ну и где же, спрашивается, была его хваленая независимость? В этом трудно было разобраться, поэтому Севка страдал не меньше, чем все те, кого, как они думали, он забыл, предал, бросил, и потому – больно обижал. Получалось, что злился он на самом деле на себя и, парализованный собственным неожиданно нахлынувшим на него безволием, вымещал эту злость на них. Они теперь жили в другом мире – мире оценок и жестких суждений, а слово «суждение» значило не что иное, как суд, а судить можно только тех, кто преступил закон, а он ничего не нарушал и никаких законов не преступал. Поэтому они,