свою очередь, был изобретением американского адмирала и военного теоретика Альфреда Тайера Магана. Это название, вошедшее в оборот в 1902 году, не имело никаких культурных или исторических коннотаций. Для Магана «Средний Восток» обозначал зону севернее Персидского залива, которая в тот момент представляла собой главную сцену, на которой разыгрывался политический конфликт между Великобританией и Российской империей. Другие авторы, писавшие о геополитике, относили туда Афганистан, Непал и Тибет (который, как уже упоминалось, также принято причислять к регионам Центральной Азии). Взгляд из Британии при этом фокусировался прежде всего на уязвимости пограничных регионов Индии[315]. Таким образом, географические названия, с которыми профессионалы и дилетанты работают без надлежащей критики и которые также перенимались местными элитами, во многом являются продуктами геополитизации описаний земли в эпоху развитого империализма.Дальний Восток – Восточная Азия
Метаморфозы метагеографической семантики можно особенно наглядно продемонстрировать на примере региона мира, который сегодня известен как Восточная Азия. Это название используется прежде всего в географии и социальном регионоведении (area studies) и редко встречается в филологии, изучающей Азию. С лингвистической точки зрения нет очевидных оснований связывать Китай, Японию и Корею. Все три языка этих стран устроены по-разному. Синология, японология и кореистика являются самостоятельными дисциплинами, порой ревностно отстаивающими собственную значимость. С момента возникновения этих дисциплин в начале XIX века не предпринималось никаких усилий для разработки некоего общего понятия о Восточной Азии. Нечто подобное связывалось, начиная с конца XVIII века, с французским выражением «Восточная Азия» (l’Asie orientale). Но это понятие существовало в очень неопределенной форме и использовалось главным образом в топографическом значении. Термин «Восточная Азия» стал широко применяться начиная с 1930‑х годов, когда вследствие возросшего влияния США в Азиатско-Тихоокеанском регионе дальнейшее использование европоцентристского названия «Дальний Восток» оказалось в определенной степени абсурдным. Логичным оставалось бы использовать только вариант «русский Дальний Восток» в отношении Сибири. С тех пор предпринимаются попытки поиска альтернативных обобщающих понятий, причем инициатива проявляется скорее участниками дискуссии за пределами региона, нежели его местными обитателями. Одним из предложенных вариантов является «синийское культурное пространство», объединенное на основе конфуцианства, – не беспроблемная конструкция с точки зрения исторических, религиозных и социологических подходов.
Все еще употребляемый термин «Дальний Восток», в свою очередь, происходит из словаря эпохи империализма, в словарный запас которого входят также выражения «Ближний Восток» и «Средний Восток». Этот термин возник в результате метагеографической реорганизации картины мира, принятой в соответствии с геополитическими стратегиями периода развитого империализма, которые пользовались большой популярностью как среди географов, так и среди политиков в эпоху fin-de-siècle. Некоторые государственные деятели, такие как вице-король Индии, а позже министр иностранных дел Великобритании лорд Керзон, видели себя в роли географов-любителей и охотно пускались во всевозможные спекуляции относительно подъема и падения целых регионов мира. Когда в конце XIX века утвердилось понятие «Дальний Восток», оно объединяло два ключевых момента. Во-первых, сфера стереотипных представлений о «Востоке», сформировавшихся в ходе изучения мусульманских стран, расширялась географически в восточном направлении. Китай, Япония и Корея воспринимались, соответственно, как дополнительные образования со специфическим населением «желтой расы» на общей «ментальной карте» Востока, по своей сути диаметрально противоположного Западному миру. Во-вторых, и это наиболее важно, понятие «Дальний Восток» играло концептуальную роль в новой геополитической стратегии. Оно пришло на смену традиционной картине мира, в центре которой находился Китай. С европейской точки зрения, концепция Дальнего Востока представляла собой своеобразную подсистему мировой политики значительного европейского влияния, гарантии которого, в отличие от колониального влияния в Индии или Африке, не были в достаточной мере защищены. Культурные особенности отдельных стран не играли в рамках этой концепции существенной роли. Страны Дальнего Востока рассматривались прежде всего как арена действий для ведущих мировых держав. Геостратегический центр тяжести изначально лежал в Желтом море и постепенно переместился на территорию Маньчжурии. Он распространился, таким образом, на регионы, которые в соперничестве мировых держав воспринимались как «ключевые точки» (pivots), если использовать выражение Маккиндера. Политическим ядром «дальневосточного вопроса» было будущее Китая как единого государства. В отличие от аналогичной ситуации на Ближнем Востоке, так называемого «восточного вопроса», который касался судьбы другого многонационального государства, Османской империи, на Дальнем Востоке неожиданно дал о себе знать региональный фактор. Япония заявила о себе в качестве независимой, стремительно возрастающей военной силы.
Особая японская позиция осложнила метагеографическую ситуацию в регионе. С точки зрения политического влияния Япония однозначно входила в число центральных действующих лиц на дальневосточной геополитической сцене, наряду с Великобританией и Россией. В то же время отношение Японии к другим частям Восточной Азии оставалось противоречивым. Корея, будучи вассалом Китая, исторически поддерживала с ним тесные отношения и редко вступала в контакт с Японией, так и не накопив положительного опыта в этой связи. В эпоху Мэйдзи Япония видела в Корее, однако, зону потенциального влияния и аннексировала ее территорию при первой благоприятной возможности в 1910 году. Уже в последней трети XIX века, а окончательно после 1890 года Япония духовно отделилась от азиатского континента. Она стала воспринимать себя, как писал Фукудзава Юкити в своем эссе «Расставание с Азией» (Datsu-a) 1885 года, только как географическую часть Азии. В культурном отношении, так же как в отношении политических и материальных ориентиров, Япония видела себя на стороне Запада и с высоты его успехов уже смотрела на Китай – на своего прежнего наставника – с растущим пренебрежением[316]. Этому противоречила возникшая на рубеже веков другая тенденция: встать в авангард «паназиатской» солидарности в целях обновления Азии и борьбы против возрастающей мощи Запада. Амбивалентность такой позиции была основным противоречием, содержащимся во всех японских представлениях о «Восточной Азии» (Tōa): желание мирно сосуществовать с другими и одновременно доминировать и «цивилизовать». Тот факт, что эти представления изначально были сформулированы военными в контексте описания потенциальной зоны боевых действий японской армии, придал внутреннему конфликту особую остроту[317].
Метагеографические альтернативы
Во времена Риттера и Гумбольдта география работала с более тонкими региональными сетками, чем это стало принято позже, когда в обиход вошла глобальная карта «регионов мира». Уже в первом десятилетии XIX века география порвала с традицией государственных статистических наук, в XVIII веке собиравших и систематизирующих географические знания, и стала искать новые подходы к расширению географического знания. Карл Риттер был в ходе этих поисков ведущим мыслителем. Он отказался от фиксации географии на государствах как основополагающих порядковых единицах, оспаривал правоту дедуктивной таксономии как основного принципа классификации и систематизации и негативно оценивал отсутствие взаимной связи между многочисленными данными, накопленными в старых справочниках[318]. Риттер спроектировал новое членение земной поверхности на основе физических признаков. Физиономические образы «стран» и «ландшафтов» заняли