место статистически классифицированных королевств. То, что Риттер декларировал примат физических принципов, не мешало ему изучать материальное проявление образа жизни и действий человеческого сообщества на Земле как исторической сцене. Он считал одной из задач географии исследование развития народов, которые для него являлись особо значимыми «индивидуальностями», в их связи с «родной страной» и с «родной природой». При этом Риттер избегал упрощения взаимосвязи природных условий с развитием общественной жизни и «движения истории», не сводя их к одному фактору, например климату. Он не был геодетерминистом. Риттер рассматривал природу как «воспитательный дом для человеческой породы», как источник формирования коллективной идентичности и особенностей социальных типов[319]. Риттер использовал богатую традицию географических описаний, которая сложилась в течение в XVII–XVIII веков[320], и дополнил ее «динамическими» образами развития и деятельности. На основе собственной концепции всеобъемлющего и всеохватывающего страноведения он пытался выстроить систему отношений между природными формами земной поверхности (изучая главным образом горные цепи и «водные системы») и местами исторических событий. Риттер снова и снова работал над решением проблемы «членения земных частей»[321]. Одно то, что он вообще назвал это серьезной проблемой, возвышает его над всеми предшествующими и многими последующими географами. Рассуждая подобным образом, он пришел, например, не к «плоскому» геополитическому, а «рельефозависимому» понятию «Высокая Азия», которое отражало особенности как природы, так и укладов жизни ее обитателей[322]. Вместо того чтобы использовать обобщенное понятие «Восток» (Orient) или более поздние обозначения «Ближний и Средний Восток», Риттер делал различия между Западной Азией (включающей иранский мир), Аравией и междуречьем Тигра и Евфрата.
Эта номенклатура названий не вошла в употребление. Но все же богатство терминологии Риттера нашло свое продолжение в работах двух знаменитых географов последней трети XIX столетия. Они имели мало общего между собой, но оба противостояли тенденции к метагеографическому упрощению. И французский анархист и вольнодумец Жак Элизе Реклю, работавший в эмиграции (сначала в Швейцарии, затем в Бельгии), и политически консервативный, но ломающий традиционные понятия географ и этнограф Фридрих Ратцель из Лейпцига обращали постоянное внимание на языковые нюансы при описании мира. В книгах «Антропогеография» (1882–1891) и «Политическая география» (1897) Ратцель пренебрег появившимися в его время мегакатегориями и предложил вместо этого дробный казуистический анализ взаимосвязи ландшафтных форм и пространственных «положений» по отношению к политическим структурам, в частности на примере островов[323]. Реклю, в свою очередь, в своем последнем труде, опубликованном частично после его смерти, анализировал состояние мира на рубеже XIX–XX веков в географической перспективе. Здесь он работал с необычным макропорядком членения Земли, в котором не принимал во внимание ни традиционные части света, ни геополитические неологизмы. Реклю, сравнимый, пожалуй, только с Риттером знаток географической и политической литературы, отказался от обобщенного понятия «Европа». Он разделил ее с точки зрения властно-политического и экономического притяжения на три зоны, открытые в соответствии с их внешней ориентацией по направлению к разным внеевропейским мирам: 1) латиняне и германцы, включая побережье Средиземного моря и Османскую империю; все они, с точки зрения Реклю, «полностью зависимы от капиталистов»[324]; 2) русские и азиаты, то есть Евразия от Польши до Японии; 3) Великобритания и ее «свита» (cortège), включая всю империю с азиатской частью во главе с Индией, население которой, как ожидал Реклю, в скором будущем окончательно будет вестернизировано[325]. Наконец, с его точки зрения, обе Америки и Азиатско-Тихоокеанский регион (за исключением британских территорий) образуют новую географическую единицу. Реклю был, в современном смысле, исследователь отношений, а не мыслитель, склонный реифицировать регионы. Поэтому не в последнюю очередь именно его работы, а не труды склонного к схематическому теоретизированию Ратцеля следует рассматривать как итог географических усилий XIX столетия, хотя они в целом и показательны для европейской географии этого века.
Ратцель и тем более Реклю стояли в стороне от теории культурных кругов, которая, возникнув в Германии и Австрии, вошла в моду на рубеже столетий. Реклю был к тому же далек, уже по причине его левого политического темперамента, от употребления каких-либо геополитических понятий о крупных пространственных единицах. Представители учения о культурных кругах использовали обильно появляющиеся в то время этнографические материалы для того, чтобы в русле схоластического научного понимания сконструировать на их основе представление о цивилизациях, простирающихся на огромные пространства. Такого рода конструкции отнюдь не рассматривались просто как вспомогательное методическое средство. «Культурный круг» стал центральной постлиберальной концепцией и занял место «индивидуума» в идеалистической географии и во взгляде на историю среди современников Карла Риттера[326]. Эти воззрения позже оказали больше влияния на общественное мнение, чем на ученых, благодаря австрийской школе этнологии, а затем трудам Лео Фробениуса и Освальда Шпенглера. Они являются одним из типичных феноменов эпохи fin de siècle, выражением огрубленного понимания мира, особым образом отразившимся на пространственной номенклатуре геополитики.
3. «Ментальные карты»: относительность пространственных концепций
Для того чтобы реконструировать видение пространства с позиций XIX века, необходимо постоянно перепроверять сегодняшние, казалось бы, само собой разумеющиеся взгляды. Следует подвергать сомнению даже самые привычные понятия. Одно из них – «Запад». В общем понимании, как сообщество на основе христианских ценностей, оно стало популярным не ранее 1890‑х годов. Сначала как «Абендланд» (Abendland) оно противопоставлялось мусульманскому «Ориенту» (Orient), после 1945 года – атеистическому коммунизму советского образца, а затем вновь «исламу»[327]. Противостояние «Запада» (Abendland, Occident) и «Востока» (Morgenland, Orient) восходит к античной космологии и отражает исторический опыт персидских войн. Но категория «Запад» все-таки впервые развилась из идеи всеобъемлющей трансатлантической цивилизационной модели. Она подразумевала культурное и геополитическое равноправие между Европой и Северной Америкой. В глазах европейцев такие симметрические отношения не были очевидным положением вещей вплоть до конца XIX века. Связка «иудео-христианская цивилизация» – распространенный сегодня синоним понятия «Запад» – является еще более молодой концепцией, не имевшей общественного значения до 1950‑х годов[328].
Идея «Запада» изначально была слабее связана с территориальными представлениями, нежели идея «Востока». Следует ли причислять к «Западу» новые европейские колонии-поселения Британской империи в Канаде, Австралии и Новой Зеландии? Можно ли отказать в этом статусе латиноамериканским странам с большой долей населения, имеющего европейские корни, таким как Аргентина или Уругвай? В целом в течение «долгого» XIX века намного чаще речь шла не о «Западе», а о «цивилизованном мире». И это была в высшей степени гибкая возможность самоописания, не привязанная к конкретному месту. Ее убедительность зависела от того, насколько успешно те, кто считали себя «цивилизованными», могли заставить других в это поверить. Во второй половине столетия местные элиты во всем мире принимали максимальные усилия, чтобы удовлетворить требованиям цивилизованной Европы. В Японии