изреченная есть ложь“, хотя бы потому, что слова бессильны выразить то, „чем ты живешь“, но я буду презирать себя, если не скажу сегодня, что люблю тебя, что обожаю тебя с того момента, как увидел впервые… Знаю, что ты знаешь это, но не могу не сказать… Сказать просто так, без всяких претензий, надежд и иллюзий… Прости меня за это…»
Внезапно ярко вспыхнула люстра, мгновенно высветив неловкость и ненужность происходящего, в точном соответствии со знаменитой тютчевской фразой. Наташа быстрее меня овладела собой и почти спокойно, как будто ничего не было, сказала, что мне действительно пора уходить. Точку в этом сюжете поставил телефонный звонок. Наташа сняла трубку, кого-то выслушала и ответила: «Конечно, конечно…» Она объяснила, что звонила коридорная и предупредила: время пребывания посторонних в гостинице истекло. Я проговорил какие-то нелепые извинения и ушел.
Коридорная видела, что я пришел с букетом цветов. Оперуполномоченный на днях инструктировал ее — цветы в гостинице являются признаком аморального поведения. Гордая высокой начальственной ролью строгой блюстительницы нравственности советских людей, она кивнула мне понимающе…
В программе конференции Наташин доклад был назначен на вторую половину следующего дня. Когда я пришел в фойе зала заседаний, сидевшая за регистрационным столом девушка вопросительно посмотрела на меня — у меня не было значка участника конференции. «Я хотел бы послушать доклад Кацеленбойген о влиянии интерферона на иммунную систему», — было мое объяснение. Девушка глянула в свой блокнот и сказала: «Наталья Ивановна попросила перенести ее доклад на утреннее заседание… Она уехала автобусом в Таллинн сразу же после обсуждения».
В каком-то сумеречном состоянии я вернулся на квартиру, собрал вещи, положил на стол ключи, а под вазочку на столе — деньги в счет оплаты оставшихся дней, захлопнул дверь, завел своего «Жигуленка» и уехал в Ленинград. Наташа покинула конференцию из-за меня — какая глупая, какая отвратительная история… Наташа покинула конференцию из-за меня? Почему? Чтобы избежать еще одной встречи со мной? Почему? Она боится меня или… себя? В первом случае я — свинья, во втором — идиот…
Всю дорогу до Таллина, а это заняло почти три часа, я терзал сам себя. Что я скажу Арону? Если Наташа расскажет Арону о встрече со мной в Пярну, то идиотизмом было бы не упомянуть об этом в разговоре с ним… А если не расскажет? Тогда, упомянув Арону об этом, я подставлю Наташу… Но самым чудовищным было бы пытаться согласовывать с Наташей наши действия — как будто мы с ней в заговоре против Арона. Какая пакостная ситуация… Настроение было препоганое, но, въезжая в город, я сказал себе — хватит… Пошел в ресторан и не торопясь поужинал. Из Таллина в Ленинград ехал уже ночью, в темноте, разорванной светом фар, а темнота, как известно, умиротворяет… Подъезжая поутру к городу, я совсем успокоился — в конце концов, этот гордиев узел разрублен и ничего, кроме раскрытия моей жгучей тайны, которая была для Наташи секретом Полишинеля, собственно говоря, не случилось…
Сэр Томас встретил меня недовольным урчанием — он неодобрительно относился к моим отлучкам, а еще больше к тому, что я перепоручал свои прямые обязанности по его обслуживанию посторонним лицам из соседней квартиры. Позвонил на работу Кате, попросил ее перезвонить мне попозже вечером, потом выключил телефон, постелил тахту и уснул почти мгновенно. Моей последней мыслью было: Наташа ничего Арону не расскажет…
Глава 9. Остров Себу
После трех дней благополучного плавания по морской глади 7 апреля 1521 года флотилия приближается к острову Себу… С первого же взгляда на гавань Магеллан убеждается, что здесь он будет иметь дело с раджой или владыкой более высокого разряда и большей культуры… Он приказывает дать приветственный залп из орудий — нужно с самого начала произвести надлежащее впечатление, внушить, что чужеземцы повелевают громом и молнией… В следующее воскресенье закатным светом блистает счастье Магеллана — испанцы празднуют величайшее свое торжество. На базарной площади острова воздвигнут пышный балдахин; под ним на доставленных с кораблей коврах стоят два обитых бархатом кресла — одно для Магеллана, другое для раджи. Перед балдахином сооружен видный издалека алтарь, вокруг которого сгрудились тысячи темнокожих людей в ожидании обещанного зрелища. Магеллан инсценирует свое появление с нарочитой, оперной пышностью. Сорок воинов в полном вооружении выступают впереди него, за ними знаменосец, высоко вздымающий шелковое знамя императора Карла, врученное адмиралу в севильском соборе… затем размеренно, спокойно, величаво шествует Магеллан в окружении своих офицеров. Как только он вступает на берег, с кораблей гремит пушечный залп. Устрашенные салютом зрители пускаются наутек, но так как раджа, которому заранее предусмотрительно сообщили об этом раскате грома, остается невозмутимо сидеть на своем кресле, то они спешат назад и с восторженным изумлением следят за тем, как на площади водружается исполинский крест и их повелитель вместе с наследником престола и многими другими, низко склонив голову, принимает «святое крещение»…
Весть о чудесных пришельцах быстро распространяется. На следующий же день обитатели других островов толпами устремляются на Себу; еще несколько дней, и на этих островах не останется ни одного царька, который не присягнул бы Испании и не склонил голову перед святым кропилом.
Более удачно не могло завершиться предприятие Магеллана. Он достиг всего. Пролив найден, другой конец Земли нащупан. Новые богатейшие острова вручены испанской короне, несметное множество языческих душ — христианскому Богу…
Господь помог рабу своему. Он вывел его из тягчайших испытаний, горше которых не перенес ни один человек. Беспредельно проникся теперь Магеллан почти религиозным чувством уверенности. Какие мытарства могут еще предстоять ему после мытарств уже перенесенных, что еще может подорвать его дело после этой чудесной победы? Смиренная и чудодейственная вера в успех всего, что он предпримет во славу Господа и своего короля, наполняет его.
И эта вера станет его роком.
Стефан Цвейг, «Магеллан»
* * *
Адмирала Митрофана Тимофеевича Шихина уволили накануне Нового года, одновременно Генеральным директором предприятия был назначен Секретарь парткома Иван Николаевич Коробов. Митрофан Тимофеевич бесславно заканчивал свою многолетнюю и многотрудную начальственную карьеру; Иван Николаевич наконец-то возносился на такую номенклатурную вершину, с которой открывались немыслимого величия карьерные дали. Митрофан Тимофеевич сполна познал и бренность служения режиму, который как вознес, так и сбросил, и эфемерность милостей этого режима; Иван Николаевич, напротив, приготовился к новому рывку в служении режиму, открывшему ему свои обильные закрома — он теперь хорошо знал, что такое милости природы и как их взять.
Некоторые