также подтверждает этот факт.
Несмотря на многообразие форм взаимозависимости пространства и времени, существуют три важных отличия, которые нельзя не отметить, если смотреть с исторической точки зрения:
• Чувственное восприятие пространства имеет более непосредственный характер, чем ощущение времени. Пространство можно воспринимать всеми органами чувств. В форме «природы» оно представляет собой материальную основу человеческого существования, включая землю, воду, атмосферу, растительный и животный мир. Время ограничивает жизнь людей посредством естественного износа организма, тогда как пространство может стать конкретным препятствием, мощным враждебным элементом, несущим смерть. Поэтому человеческие сообщества населяют совершенно конкретные пространства – природную среду обитания, – а не те или иные временные отрезки. Если оставить в стороне астрономические циклы – смену дня и ночи и времен года, а также морские приливы и отливы, – то время является конструкцией, созданной культурой. Пространство же, напротив, является естественной предпосылкой для жизни человека, тем, что он прежде всего встречает в мире, а лишь потом подвергает некой интерпретации в рамках культуры.
• Кроме математиков – то есть немногочисленных специалистов, – мы практически не можем абстрактно помыслить пространство. Ему недостает схематической регулярности, которой обладает хронологически организованное и размеченное цифрами время. Существует ли вообще некое абсолютное пространство – или все-таки только относительное, то, которое населяют живые существа? Не становится ли пространство вообще темой для историков только тогда, когда человек начинает его обустраивать, наполнять мифами, придавать ему ценность? Может ли быть пространство чем-то иным, нежели композицией, состоящей их неких мест?
• Время можно – в границах астрономических закономерностей – определять и упорядочивать произвольно, однако время не может быть подвергнуто материальным изменениям так, чтобы последующие поколения могли физически ощутить их последствия. А вот в земном пространстве труд материализуется. В отличие от времени пространство может быть физически преобразовано. Пространство – это результат его «производства» (Анри Лефевр). Пространство легче «победить», покорить, разрушить: посредством завоевания, материального опустошения, а также раздробления на мириады частных земельных участков. Пространство является предпосылкой для образования государств. Государства извлекают ресурсы из пространств. Однако пространствам не всегда придается одинаковая значимость в разные исторические эпохи. В качестве «территории» оно приобрело политическую ценность лишь с наступлением европейского Нового времени.
Так где же находится XIX столетие? По своей сущности эпоха есть нечто такое, что определяется хронологически. Тем не менее мы можем очертить и ее пространственные контуры. Основу специфической конфигурации пространства XIX века составляют отношения между центрами и перифериями. Центры – это те места внутри крупных образований, где концентрируются люди и власть, творчество и символический капитал. Центры имеют излучающие и притягивающие силы. Периферия же, напротив, является более слабым полюсом в асимметричных отношениях с центром. Периферии представляют собой скорее приемники, нежели передатчики импульсов. С другой стороны, периферии – это те места, где время от времени возникает нечто новое. На перифериях основывались великие державы, на перифериях зарождались религии, писались выдающиеся хроники. Такие динамические периферии при определенных обстоятельствах сами могли становиться центрами. Равновесие сил между центром и периферией постоянно меняется, что приводит к малым, а иногда и большим изменениям. Зачастую мы имеем дело с несколькими центрами одновременно, которые сотрудничают или соперничают друг с другом. Карта мира также меняет свой облик в зависимости от угла зрения, под которым мы ее рассматриваем: политическая география не совпадает с экономической, а расположение центров культуры на глобусе представляет собой иную картину, нежели распределение мест концентрации военной силы.
2. Метагеография: названия пространств
С точки зрения развития географических знаний XIX век является переходным в двух смыслах[296]. Во-первых, это была эпоха, когда европейская географическая наука однозначно заняла доминирующую позицию среди всех представлений об устройстве Земли, существовавших в других мировых цивилизациях. К 1900 году европейская география окончательно сформировалась как самостоятельная наука с собственными методологией и систематикой, научным языком, профессиональными требованиями, академическими учреждениями, учебниками и периодическими изданиями. Профессиональные ученые-географы причисляли себя, с одной стороны, к специалистам в области естествознания, тесно связанного с такими точными дисциплинами, как геология, геофизика, гидрология. С другой стороны, как представители антропогеографии, они видели свою науку уже не в роли прислужницы историографии – науки традиционно более престижной. Каждым университетским и школьным учебником, каждой картой, особенно если на них стояли грифы министерств, географы осуществляли «власть наименования»[297]. Они стали пользоваться спросом как консультанты и советники правительств, стремившихся обзавестись новыми колониями или в соответствии с научными принципами увеличить экономическую «отдачу» уже имевшихся, то есть эксплуатировать их. Эта модель географической науки, возникнув во Франции и в Германии, вскоре нашла своих сторонников и подражателей в других странах Европы и за океаном. Ее популярности способствовали различные географические общества и союзы, собиравшие воедино любителей географии и представителей групп интересов. Всюду, где география укоренялась как «дисциплина», это была именно научная география европейского типа, причем не было никакого различия, являлась ли страна, импортирующая эту модель, независимым государством или одной из колоний Европы. В начале 1920‑х годов география этого толка приняла форму единообразного дискурса, господствующего во всем мире, хотя в ряде стран со своей собственной географической традицией, таких как Китай, возникали и гибридные формы географического знания[298].
XIX век был тем временем, когда выдающиеся индивидуальные достижения отдельных географов зачастую трансформировались в одну научную дисциплину, приняв таким образом форму коллективного предприятия, обладающего институциональной базой.
Последняя эпоха европейских открытий
Вторая особенность переходного характера XIX века состоит в том, что, став первой фазой становления географии как науки, он в то же время оказался последней эпохой географических открытий. Еще существовали героические путешественники-одиночки, которые проникали в такие местности, где прежде никогда не ступала нога европейца, или, по крайней мере, об этом не имелось сообщений. Еще оставались белые пятна на карте Земли, и путешествия в эти области оказывались экстремальными и порой смертельно опасными даже для крупных экспедиций. Так, в поисках знаменитого Северо-Западного прохода в 1847 году исчез сэр Джон Франклин вместе с рядом лучших офицеров британского Королевского военно-морского флота и лучшими измерительными приборами того времени. Экспедиция насчитывала 133 участника. Только в 1857–1859 годах поисковым партиям удалось обнаружить скелеты погибших и предметы, принадлежавшие этой экспедиции[299]. Последняя эпоха географических открытий лежит во временных границах «долгого» XIX века. Взяв свое начало в 1768 году, когда Джеймс Кук отправился в первое кругосветное путешествие, побывав на Таити, в Новой Зеландии и Австралии, эта эпоха открытий, в ходе которых наиболее активно действовал по всему миру Британский королевский военно-морской флот, пришла к своему предварительному концу после фиаско экспедиции Франклина и достигла окончательного завершения в декабре 1911 года, когда норвежский полярный путешественник Руаль Амундсен достиг Южного полюса.