нему, сам бросился к ней в объятия. С четверть часа они рыдали, обнявшись, на виду у всего народа, тоже бурно выражавшего свои чувства слезами и радостными приветствиями и восклицаниями. Потом карета двинулась дальше. Дмитрий шел рядом с дверцей кареты до самой Москвы, обнажив голову и не спуская с матери нежного взгляда. В городе он вскочил на коня и ускакал вперед, чтобы у стен Кремля воздать Марфе новые почести. Шествие царицы по Москве напоминало его собственный въезд – те же бесчисленные толпы людей в нарядных платьях, оглушительный трезвон колоколов, цветистые поздравления… В Успенском соборе мать и сын усердно клали земные поклоны и раздавали щедрую милостыню. Затем Дмитрий проводил Марфу в Вознесенский монастырь, где для нее были устроены роскошные покои. В последующие дни он ежедневно приходил к ней и проводил в ее комнате по нескольку часов. Другим знаком его почтения и уважения к матери было то, что ее имя велено было поминать в церкви прежде царского.
Встречу Дмитрия с матерью слишком много раз называли верхом политического и человеческого актерства и лицемерия, чтобы можно было оставить это мнение без внимания. Прежде всего замечу, что его сторонники не поясняют, когда, где и каким образом актеры сумели договориться друг с другом и отрепетировать будущий спектакль (напомню, что Дмитрий послал за матерью не кого-нибудь из Нагих, а Скопина-Шуйского, родственника заговорщика Василия Шуйского). Мог ли самозванец решиться на принародную встречу со своей мнимой матерью, не убедясь предварительно совершенно точно в том, что она согласна «усыновить» его? Мне возразят, что Марфа была далеко не глупой женщиной и понимала, что ее упорство может стоить ей жизни – именно это она и говорила после смерти Дмитрия Василию Шуйскому и боярам, которые спрашивали ее, почему она признала расстригу своим сыном. Но пусть читатель сам рассудит, когда Марфа говорила правду: тогда ли, когда она одинокой преступницей стояла в думе перед Шуйским, слыша за окном рев народа, проклинавшего проклятого расстригу; или при встрече с Дмитрием, когда по одному ее слову толпа растерзала бы самозванца на куски.
После приезда царицы Марфы Дмитрий приказал начать приготовления к венчанию, которое должно было состояться 30 июля. В эти дни между царем и иезуитами всплыл щекотливый вопрос о принятии причастия из рук патриарха. Как мы помним, Дмитрий спрашивал на то особое разрешение у Рангони, и тот обещал ему посоветоваться с Римом. Но поскольку Ватикан не спешил с ответом, Дмитрий легко обошелся и без него. Венчание было назначено по обычному московскому чину. Чтобы утешить святых отцов, царь выразил желание исповедоваться у них перед торжественной церемонией в Успенском соборе – так, по крайней мере, сообщает о. Лавицкий.
В назначенный день от дворца до Успенского собора постелили красные персидские ковры, вытканные золотом. Это был священный путь, по которому царь должен был войти в собор; бояре со стрельцами зорко следили за тем, чтобы никто не пересек его или случайно не наступил на ковры. Восторженные крики приветствовали Дмитрия, когда он вышел из дворца, сопровождаемый вельможами и духовенством. На нем было тяжелое праздничное одеяние, вытканное золотом и усеянное драгоценными камнями и жемчугами; впереди него шел протопоп Благовещенского собора о. Терентий, кропивший царю путь святой водой.
В Успенском соборе патриарх Игнатий торжественно возложил на Дмитрия бармы и венец, изготовленный специально для этого случая и отличавшийся от венцов прежних московских государей большим великолепием, и дал ему в руки державу со скипетром. Дмитрий и здесь не удержался и позволил себе некоторое отступление от обряда, обратившись к народу с речью о своем чудесном спасении и последующих похождениях. Он говорил с большим чувством, и его слова вызвали у подданных обильные слезы.
Отстояв литургию, царь принял причастие из рук патриарха, после чего Игнатий совершил над ним миропомазание. После этого Дмитрий посетил Архангельский и Благовещенский соборы; когда он возвращался во дворец, окольничие осыпали его золотыми монетами и бросали деньги в народ. Персидские ковры были изодраны москвичами на память о знаменательном событии.
Праздник завершился пиром во дворце и гуляниями в городе. Во время трапезы Дмитрий счел нужным задобрить хмурившихся иезуитов, не знавших, как известить папу о причащении царя-католика по православному обряду. По его поручению один поляк подошел к капелланам и прошептал им, что Дмитрий выражает свою радость по поводу того, что его венчание состоялось в день памяти св. Игнатия Лойолы, основателя ордена Иисуса, и что он намерен в ближайшие дни отправить в Рим своих послов, в числе которых непременно желает видеть одного из капелланов. Иезуиты расцвели и смирились с самовольной выходкой их духовного сына.
III. Щедроты и долги
Как и следовало ожидать, царствование Дмитрия открылось многими милостями и новшествами. Все дела и начинания нового царя несли на себя отпечаток его яркой и своеобразной личности, которой было тесно в рамках старомосковских традиций.
Прежде всего он возвысил и приблизил к себе своих родственников, Нагих, перешедших на его сторону воевод и бояр, некоторых лиц, пострадавших от Годунова и, наконец, тех, в ком заметил наклонность и расположение к иностранным обычаям и западной культуре. Дядя царя, Михаил Нагой, получил чин царского конюшего; князья Рубец-Масальский, Татев, Кашин, Долгорукий-Роща и дьяк Сутупов были введены в состав думы; Бельский стал оружничьим, дьяки Василий Щелкалов и Афанасий Власьев – окольничими; старец Филарет был возведен в сан Ростовского митрополита и т. д. Многие пожалования, раздаваемые им неродовитым людям, оскорбляли обычаи и боярскую спесь, но Дмитрий нимало не смущался этим.
Царь часто повторял, что не хочет преследовать недругов.
– У меня есть два способа царствовать и укрепляться на престоле, – говорил он, – или милосердием и щедростью, или суровостью и казнями. Я избрал первый способ, так как я в сердце своем дал обет Богу не проливать крови подданных, и я исполню его.
Как бы в подтверждение этих слов, он в октябре возвратил из ссылки Шуйских и приблизил их к себе; князю Василию он разрешил жениться. Получили прощение также все Годуновы и их приверженцы; Иван Годунов даже стал воеводой в Сибири. Вообще Дмитрий не любил, когда из угождения ему ругали Бориса. В таких случаях он довольно резко обрывал льстеца:
– Вы кланялись ему, когда он был жив, а теперь, когда он уже мертв, вы хулите его. Пусть бы кто другой говорил о нем дурно, а не те, которые его выбрали. Он был похититель престола, но разве не признали его все царем?
Что касается его щедрости, то она в самом деле не знала границ; в этом отношении он превзошел даже Бориса первых лет его царствования. Ни один проситель не уходил