немецкие стороны жизни и их командный состав. Немцы не особо понимали всей подноготной написанного Львом Давидовичем, а может просто не хотели понимать, поскольку им самим уже до чертиков надоела эта проклятая война и каждый из них глубоко в душе желал вернуться к своим семьям и забыть все как страшный сон. И только Вольфганг, слушая очередную басню в исполнении Льва Давидовича, порой недовольно приподнимал бровь и кривил губы в едва уловимой улыбке, дивясь нашему, чисто русскому нахальству практически в глаза говорить со сцены то, что мы придумывали. Но мы не унимались и нам сходило пока это с рук. Возможно, благодаря именно Ленке немецкий полковник смотрел сквозь пальцы на все то безобразие, лившееся между строк со сцены. Ленка держала слово, данное немцу и относилась к нему действительно так, как он и просил. Я даже сама порой, наблюдая, как она сидела подле него и когда он что-то ей говорил могла невзначай нежно поцеловать его в щеку или потереться о его ладонь как кошка, когда он брал ее за подбородок, не могла понять, то ли она играла так искусно и правда, то ли он, этот надменный офицер и правда начал ей нравиться. Но потом видя дома, как она грустно смотрит часами в окно, держа в руках уже остывшую чашку кофе, я кляла себя за то, что могла допустить хоть тень мысли о том, что Ленка начала забывать Егора, проводя время в постели у красавца-немца.
– Я домой хочу, – заревела как-то прямо в гримерке до этого все время бойко державшаяся Светка, уткнувшись в цветастую шаль. – Ненавижу всех и вся вокруг. Вернусь и больше никогда на сцену не выйду, настолько мне все это здесь уже надоело!
– Свет, ну ты чего? – потрепала я по плечу подругу.
– Что чего? – заревела она еще пуще прежнего. – Я песню пою, а они огурцы жрут и водку только успевают перекидывать, прям тошно становится. Да к черту такое искусство на благо фрицев. Надоели уже, черти!
Я растерянно посмотрела на Ленку, которая поправляла на себе перед зеркалом рыжее платье, поскольку через пару минут должна была идти играть роль лисы из басни Льва Давидовича. Светка ревела и ревела и когда Лене порядком это уже надоело, она подошла и изо всех сил стукнула кулаком по столу прямо перед Светкой и заорала на нее:
– Ану взяла себя в руки! Тошно ей песни петь под хруст огурцов! Ты актриса или кто?! Тошно?! А что ты хотела здесь видеть? Море цветов? Тебе сколько лет, что ты тут воешь навзрыд? А ты меня не хочешь спросить, не тошно ли мне? Или Катьку спросить не хочешь, не тошно ли ей, когда подле нее Гельмут крутится и она знает, что не дай бог у него ум за разум заедет то все, пиши пером. Или Соньке как каждый вечер после плясок сидеть и разговорами на вражеском языке немчуру развлекать, поскольку кроме нее никто из нас так хорошо на немецком не говорит! Да она ж зеленеет вся, когда слышит, как страну нашу родную с грязью смешивают, а ей нужно сидеть и лыбиться во все тридцать два! Или спроси, не тошно ли Льву Давидовичу сочинять чертовщину каждый день в надежде на то, что его, еврея, не пристрелят? Или Лешке как, когда Катюха танцует, а немцы ее глазами поедают?! Ревет она. Дура, – зло проговорила Ленка и под звук аплодисментов вышла играть постановку.
Я испуганно смотрела на разворачивающуюся картину и когда Ленка вышла, села за стол подле Светы и проговорила:
– Это я виновата. Надо было не соглашаться на предложение Вольфганга тогда. Мы бы не оказались в такой ситуации.
Света посмотрела на меня и вытерев слезы ответила:
– Мы все вместе принимали решение тогда, при чем здесь конкретно ты. Мы столько солдат наших спасли, это того стоило, Соня. И Лена права, хватит мне реветь. Нам всем здесь достается одинаково. Так просто, накатило что-то. Устала наверное, – встав из-за стола сказала Светка и начала переодеваться к выступлению.
– Чего сырость разводим? – спросил зашедший к нам Лев Давидович, видя, как мы с Светкой шмыгаем носами.
– Домой хочется, Лев Давидович, – тихо ответила я. – Так уже устали все от всего этого.
– Ой, знаю, девчонки вы мои, – подойдя к нам со Светой режиссер обнял нас и поцеловал. – Ничего, чует мое сердце, что не долго еще осталось. Скоро уже, очень скоро все закончится и вернемся мы с вами в наш любимый театр, и разопьем бутылочку за победу, и поставим спектакль, посвященный всем, кто принес ее эту самую поеду нам. Ничего, девчонки, потерпите еще немножко. Скоро наши придут и будут гнать они этих чертей поганых так, что только пятки сверкать будут. Обломится им наша Россия-матушка, вот им, – скрутив кукиш Лев Давидович ткнул его в сторону зала, откуда слышались голоса немцев.
– Девчонки, вы не против, если мы с Катюшкой уйдем сегодня раньше? – быстро стаскивая с себя костюм медведя и бросая балалайку на стол проговорил раскрасневшийся Лешка, еще минуту назад вытанцовывающий на сцене. – И это вам с девчонками. Вы у нас такие же милые, красивые и нежные. Мы вас очень любим! – достал он небольшой букетик фиалок и протянул мне.
Я взяла букетик в руки и едва не расплакалась, настолько этот жест Лешки мне показался родным и теплым. Поднеся цветы к лицу и вдохнув их аромат, я вспомнила, как такие же малюсенькие лесные фиалки приносил мне папа, возвращаясь с охоты. И это были самые прекрасные цветы, которые я когда-либо получала за всю свою жизнь, поскольку они пахли свободой, детством, они пахли жизнью. Затем я протянула цветы Свете, которая сразу же зарылась в них носом и закрыла глаза.
– Где ты их достал, Леш?! – обняв парня спросила я.
– Да мальчишка один ходил здесь, продавал такие букетики, девчонки первыми раскупили, мне один достался, – улыбнулся парень. – Ну так как, можно нам уйти?
Катя стояла с ним рядом едва живая от смущения. Света открыла было рот, чтобы что-то сказать насчет того, что у Кати номер еще после ее выступления, но я ее дернула за рукав и сказала, улыбаясь:
– Идите, ребята, конечно! Я вместо Кати что-то исполню. Мы часа через три не ранее домой придем, так что отдыхайте, – улыбнулась я и накинув на плечи Кати ее платок вытолкала смеющихся ребят за двери.
– И что это было? – удивленно посмотрела на меня Светка.
– Ой, ну ты в самом деле! Света!