время без особого восторга воспринимала быстрые темпы железнодорожных поездок, несмотря на то что поезда в России были даже несколько медленнее западноевропейских. Причины этого специфического отношения видятся в наличии культурной традиции неторопливости, которая потеряла свою силу только тогда, когда взгляд общества обнаружил отсталость собственной страны[287]. Железная дорога была при этом не только быстрее, но и удобнее старых способов передвижения. Еще в 1847 году Гектор Берлиоз испытал «немыслимые страдания», когда ехал из Тауроггена в Санкт-Петербург в крытых санях, где было ужасно холодно. Во время этого путешествия он провел четыре дня и четыре ночи, по его собственным словам, в «герметично закрытом металлическом ящике». Уже несколькими десятилетиями позже он смог бы преодолеть этот путь на поезде без каких-либо травм или признаков «снежной болезни»[288]. С другой стороны, появились новые бедствия в виде железнодорожных катастроф: например, в Англии, где Чарльз Диккенс едва выжил в несчастном случае на железной дороге во время поездки с побережья в Лондон в 1865 году; в России, где царь Александр III пережил крушение поезда в 1888 году, а также на железных дорогах в Индии и Канаде. Ускорение, ставшее возможным благодаря применению новой техники, и потеря естественного ощущения времени действительно представляли собой специфический опыт XIX столетия, который стал принципиально (хоть и не всегда фактически) доступен большинству населения Земли самое позднее к 1910‑м годам[289].
С меньшей уверенностью можно говорить о повсеместной темпорализации категорий мировосприятия, которую Райнхарт Козеллек подметил на рубеже XVIII–XIX веков, в «эпоху водораздела» в Западной Европе. Осознание ускорения хода истории находится лишь в слабой зависимости от физического опыта ускорения процессов коммуникации и передвижения в пространстве. В отличие от последних оно не универсально. Об ограниченности непосредственного влияния событий Французской революции речь уже шла выше. Сомнительно также, что историко-философский образец – «взрыв» существующего временного континуума в результате насильственного присутствия революции в настоящем[290], который, с точки зрения Козеллека, стал ядром эпохальных перемен в Европе около 1800 года, – можно найти где-нибудь в другом месте мира. Когда и где имелись аналогичные примеры в тех частях света, которые не испытали шок от французского 1789 года? Продолжали ли они дремать в домодерном состоянии? Или, может быть, они пережили иной опыт «взрыва» времени? Даже Англия, которая обезглавила своего короля уже в 1649 году, хоть и пришла от событий в Париже в возбуждение, в конвульсии не впала. А США в 1789 году уже поставили свою революцию на надежные институциональные рельсы и кодифицировали ее требования в форме конституции.
Где еще можно найти примеры, когда нечто совершенно новое в XIX веке воспринималось бы как окончательный провал в традиционном укладе жизни, изменяющий даже привычные представления о будущем? Движения и проповедники, предсказывавшие апокалипсис, питались подобным эффектом восприятия. Они существовали в различных частях света: как в Китае, так и в Северной Америке (причем и среди индейцев, и среди белого населения, в частности у мормонов) или в Африке. Конец рабства, например, как показывают многие свидетельства, ощущался освобожденными рабами как внезапный прорыв в новое время, несмотря на то что фактически «смерть рабства» оказывалась утомительным, трудоемким и разочаровывающим процессом[291]. Идее о новом общественном порядке часто сопутствовало желание ввести и новый порядок времени, будь то воля французских революционеров или участников Тайпинского восстания в Китае 1850‑х годов. Новый календарь, ломавший все традиции, оказывался прямо-таки обязательным элементом в арсенале каждой революции. Не следует при этом подразумевать только мессианские побуждения революционеров или необходимость восстания против «логоцентризма» предшествовавшей гегемонной культуры. Более характерным для позднего отрезка Нового времени является стремление рационализировать и привести в современное состояние организацию времени в целом. Так это было в революционной Франции (1792), в Японии эпохи Реставрации Мэйдзи (1868), в России после Октябрьской революции, когда в феврале 1918 года одним из первых мероприятий большевистского режима стало введение григорианского календаря, а также в китайском альтернативном государстве, которое пытались выстроить тайпины. Их календарь имел, помимо символического завершения старого времени, и вполне практическое назначение. «Новое небо и новая земля», как это значилось в документах тайпинских революционеров, должны были устранить суеверия и заблуждения прошлого и позволить крестьянам рационально организовывать их рабочее время[292]. В новые времена календарь должен был быть простым, ясным и позволять разумно использовать ресурс времени.
III. Пространство: где место XIX века?
1. Пространство и время
Как хронологическая последовательность, как пережитое и рассказанное «сначала… потом…» и как комплекс событий, связанных причинно-следственными связями, бытие происходит во времени. А то, что оно всегда происходит и в каком-то месте, при этом кажется само собой разумеющимся. Историография традиционно мало обращала внимания на этот факт. В особенности такие классические области исторической науки, как история идей и политическая история, в течение долгого времени существовали «без мест»: повествование было полностью оторвано от конкретных мест событий. Все, что могло выглядеть как попытка связать «нравственное поведение» с естественными факторами, казалось историкам подозрительным и уже в XIX веке, в период историзма, было объявлено «вне закона». Географический или тем более геополитический детерминизм с тех пор считается одним из наиболее тяжких грехов, в которых может быть уличен историк. Только во французской научной традиции не опасались говорить о пространстве. В Германии же конкретная локализация, «приземленность» истории допускалась лишь в таких специфических областях науки, как военная, аграрная или региональная история. Положение дел изменилось только тогда, когда заявили о себе экологическая история и историческая география. Историки, изучающие вопросы транспорта, миграции и колониальной экспансии, уже и до того не могли игнорировать пространственные аспекты прошлого. О необходимости внимания к пространству убедительно заявил Карл Шлёгель, призывая историков не к абстракциям постмодернистской географии, а к изучению наблюдаемого и переживаемого пространства «во всей его чудовищности»[293].
Соотношение времени и пространства является одной из важных тем в философии. Историки могут относиться к нему проще. Им, пожалуй, будет достаточно тезиса, высказанного Райнхартом Козеллеком: «Каждое историческое пространство формируется посредством времени, за которое оно может быть пройдено и таким образом подчинено политическому или экономическому господству. Вопросы времени и пространства существуют в постоянной взаимозависимости друг с другом, несмотря на то что метафорическая сила всех картин времени берет свое начало из пространственных представлений»[294]. С другой позиции к проблеме времени и пространства подошел географ Дэвид Харви. Он ввел в научный оборот идею об уплотнении времени и пространства (time-space compression)[295]. В свете этой идеи разделение времени и пространства представляется в определенном смысле искусственным. Труднопереводимое немецкое слово Zeitraum («временной промежуток»), которое подразумевает широту и плоскостность временного пространства,