затем затянули внутрь при помощи лебедки. После проявления пленки аналитики с изумлением увидели на одной из стартовых площадок Тюратама огромный черный шрам. Кроме того, они обратили внимание на значительных размеров захоронение в поселке Ленинский, которого раньше там не было.
«Жутко было видеть все эти похороны, – рассказывала Хиония Краскина. – Это один из самых ужасных моментов в моей жизни»[323]. Они с Владимиром потеряли многих друзей в этой катастрофе. Владимир прибыл на место вскоре после взрыва, и воспоминания о том, что он там увидел, не оставляли его до конца жизни: «Запах горелой плоти… разорванные тела… лежащие вокруг ракеты». Его тогда вырвало, он ничего не мог с собой поделать. Вернувшись домой через несколько часов, вспоминает Хиония, он «рыдал», и ей пришлось отстирывать кровь на его одежде. Во время похорон на кладбище Ленинского, которое спутник Corona разглядел с орбиты, длинные ряды гробов напомнили ей о блокаде Ленинграда во время войны: «У меня нет слов, чтобы описать свои чувства. Это было полное уныние, полный эмоциональный упадок сил». Трагедия потрясла сообщество Ленинского. «Мертвая тишина, – рассказывала Хиония, – опустилась на городок».
Но нельзя было допустить, чтобы после катастрофы темпы работ замедлились. К моменту, когда шестеро космонавтов ясным мартовским утром 1961 года с изумлением рассматривали огромный котлован и остальное «обширное хозяйство» Владимира Бармина, площадка, где произошла катастрофа, уже была отремонтирована. Теперь на полигоне Тюратам находились четыре полностью функционирующих ракетных стартовых комплекса и планировались новые. Строительство не останавливалось, а пуски ракет продолжались, с каждым месяцем все чаще. И лейтмотив был всегда один и тот же. Хиония Краскина слышала его повсюду: «Торопитесь, торопитесь, торопитесь… быстрее, быстрее, быстрее, потому что американцев обязательно надо обогнать!» – даже если на этом пути случались человеческие жертвы. Такова была цена прогресса и конкуренции. Смерть всегда была рядом, всегда близкая и часто внезапная, и, несомненно, молодым космонавтам самим предстояло вскоре в этом убедиться.
15
Цена прогресса
23 МАРТА 1961 ГОДА
Боткинская больница
Москва
Доктору Владимиру Голяховскому позвонили рано утром. У главного хирурга-травматолога больницы имени Боткина, занимавшей обширную территорию на северо-западе Москвы, выдалась очередная длинная и беспокойная ночь. Голяховский, которому было всего 30 лет, давно привык иметь дело со сложными и зачастую печальными случаями, с которыми сталкивался ежедневно, но этот оказался необычным. Взволнованный человек на другом конце линии представился как полковник Иванов. Он сказал хирургу, что через несколько минут к нему привезут пациента с серьезными и обширными ожогами. «Будьте готовы к оказанию немедленной помощи, – сказал Иванов. – Я приеду вместе с ним»[324].
Через несколько минут у больничного крыльца с визгом затормозил военный медицинский микроавтобус в сопровождении пяти или шести черных официальных «Волг» (на таких машинах обычно ездили партийные чины). Из машин выскочила группа офицеров, некоторые из них со знаками отличия медицинской службы. Они бросились к задним дверцам микроавтобуса, откуда уже выгружали пациента на носилках. По короткой лестнице носилки быстро занесли в отделение травматологии. Доктор Голяховский, закаленный специалист-травматолог, был потрясен увиденным:
Почти бегом мы внесли больного в «шоковую». От прикрытого простыней тела исходил жгучий запах опаленных тканей, типичный для ожога. С помощью сестры я снял простыню и – содрогнулся: человек сгорел весь! На теле не было кожи, на голове не было волос, на лице не было глаз – все сгорело: глубокий тотальный ожог с обугливанием тканей. Но больной был еще жив, он с трудом поверхностно дышал и шевелил сгоревшими губами. Я наклонился вплотную к страшному лицу и разобрал еле слышные слова:
– Больно… Сделайте… чтобы не болело…
Голяховский попытался ввести пациенту внутривенно физраствор, глюкозу и морфий, но не смог найти на теле мужчины ни одной вены. Несгоревшая кожа у него обнаружилась только на ступнях, поэтому Голяховский вколол все именно туда. После укола морфия боль, кажется, немного утихла, но Голяховский понимал, что этот человек долго не проживет. Он спросил у полковника Иванова фамилию пациента и получил короткий ответ: «Сергеев». Но что-то в этом Сергееве, похоже, было особое, если судить по числу высокопоставленных военных, заполнивших палату.
На самом деле пострадавшего звали Валентин Бондаренко – в свои 24 года он был самым молодым из 20 советских космонавтов. Кроме того, он был всеобщим любимцем. В отряде его любили за добродушную расположенность к людям[325]. Павел Попович вспоминал, как Бондаренко, бывало, бегал вверх и вниз по лестнице в подъезде дома в Чкаловском, стучал в двери и пытался сагитировать своих друзей-космонавтов сыграть в футбол. Как и Попович, он был украинцем и любил петь украинские песни. Все без исключения говорили, что Бондаренко был тих, возможно даже застенчив, но обладал притягательной способностью смеяться над собой и никогда не хвастать. Он страстно любил футбол и намного лучше остальных членов группы играл в настольный теннис. На немногих сохранившихся, или, скорее, немногих опубликованных, фотографиях мы видим ясноглазого молодого человека с полными губами и аккуратно причесанными темными волосами. У него было ласковое прозвище Звоночек. Кроме того, он был храбр. Космонавт Георгий Шонин рассказывает, как Бондаренко однажды спас маленького мальчика, который едва стоял на подоконнике пятого этажа в Чкаловском: «Меня до сих пор знобит, когда вспоминаю, как он взбирался по водосточной трубе на пятый этаж к стоявшему на подоконнике ребенку, рискуя ежесекундно свалиться вместе со скрипящей трубой»[326]. Но он не упал, спас мальчика и принял аплодисменты собравшейся внизу толпы с характерной скромностью. Если Бондаренко и демонстрировал какую-то гордость, то не за себя, а за семью: за своего отца, неоднократно награжденного партизана, сражавшегося с нацистами во время войны, за свою жену Анну и их четырехлетнего сына Сашу.
За три дня до отъезда его товарищей из передовой шестерки на космодром, 13 марта, Бондаренко вошел в сурдобарокамеру в Институте авиационной и космической медицины в Москве. Он был 17-м по счету космонавтом, проходившим испытание за ее звуконепроницаемыми стенами[327]. На его груди, голове, пояснице, руках, запястьях и ступнях были закреплены медицинские датчики. Двойные двери наглухо закрылись за ним, как люки на подводной лодке, и давление в камере было медленно снижено до давления, соответствующего высоте 4,5 км – почти высоте Монблана в Альпах. Именно такое давление поддерживалось в кабине «Востока». Чтобы Бондаренко мог нормально дышать в таком разреженном воздухе, содержание кислорода в нем повысили почти до 40 %, чуть ли не вдвое больше обычной концентрации кислорода в воздухе[328]. Опять же, это должно было соответствовать условиям внутри космического корабля. Бондаренко уселся на единственный стул в узкой серо-стальной комнате с телекамерами наблюдения и четырьмя крохотными иллюминаторами. Еще там были письменный стол, лампа, туалет за занавеской и электрическая плитка, на которой он мог готовить себе еду. Это тесное замкнутое пространство должно было теперь стать его домом на неопределенный срок. Как и остальным космонавтам, Бондаренко не сказали, как долго он там пробудет. Знал он лишь то, что все аспекты его поведения будут отслеживаться, оцениваться и записываться.
Следующие 10 дней Бондаренко жил в одиночестве в своей маленькой камере: ел, спал, иногда решал сложные числовые головоломки, иногда реагировал на внезапные пугающие сигналы тревоги, а по большей части просто ничего не делал. Ранним утром десятого дня, 23 марта, он занимался обычными утренними процедурами, при которых ему предписывалось снять с себя медицинские датчики и очистить их, а затем вновь закрепить на теле. Что произошло дальше, до сих пор до конца не ясно[329], но, судя по всему, он отлепил датчики и стер остатки клейкой массы с кожи ватным тампоном, смоченным в спирте. Не глядя, он отбросил тампон в сторону. Тот попал на электроплитку, которую Бондаренко оставил включенной, чтобы разогреть себе еду. Произошел взрыв – и в богатой кислородом атмосфере вся комната внезапно оказалась в огне.
Первые несколько секунд Бондаренко отчаянно пытался погасить пламя, но оно распространялось слишком быстро, и уже через несколько