вагонах, в землянках, без удобств, плохо питались, пили скверную воду и работали по сменам круглосуточно. День и ночь полз по степи бесконечный поток грузовиков, и пыль поднималась настолько густая, что водителям приходилось в солнечный день включать фары. Машины часто глохли из-за песка. Песок был всюду. Он тучей «висел над всей этой территорией, – вспоминает один из ветеранов, – забиваясь в нос, глаза и уши… и проникая в еду, хлеб и бензин»[310]. Но если песок и пыль донимали, то климат был просто ужасен. Морозные ветреные зимы и обжигающая жара летом едва не свалили самого Нестеренко: «Мы обливались потом и жадно вдыхали воздух, – писал он позже, – как рыбы, выброшенные на берег»[311].
Дизентерия в этих условиях распространялась стремительно, как лесной пожар. Из-за скверной питьевой воды сотни рабочих болели и иногда умирали, так же как и из-за болезней, разносимых грызунами. Теперь Нестеренко понимал, почему этот пустынный регион мира описывался в советских энциклопедиях как «район природной чумы»[312]. Тем не менее работа продолжалась, строилась прямая дорога от Тюратама к пусковому комплексу на площадке № 1, строился поселок Ленинский и комплекс МИК на площадке № 2, строился сам стартовый комплекс с газоотводным каналом, из-за глубины которого рабочие часто в шутку говорили, что копают самую большую яму в мире. Строительство стартового комплекса было завершено всего за девять месяцев, а основной части космодрома – за два с небольшим года. Космодром был готов к первым испытаниям ракеты Р-7 в мае 1957 года. Это был один из крупнейших гражданских инженерных проектов в истории, и даже Королев, и сам умевший справляться с инженерными вызовами, был поражен скоростью его реализации. «Неужели создали?! – воскликнул он, когда ему сообщили об этом. – Неужели сделали в такой короткий срок?»[313]
Та же энергия, чувство долга, закалка и просто стойкость, которые двигали строителями ракетного полигона и нового города при нем, двигали теперь и теми, кто приехал сюда работать, – тысячами инженеров, технических работников и солдат, а также их семьями. Некоторых направили сюда не спрашивая их согласия, но многие ехали добровольно, чтобы жить в этом странном новом мире в глухой полупустыне. Большинство из них были молоды, как Владимир и Хиония Краскины – супружеская пара, приехавшая из Ленинграда осенью 1956 года, чтобы работать в качестве специалистов по телеметрии. Они оказались на территории, находящейся под охраной за колючей проволокой, где фотосъемка была запрещена и где о контактах с иностранцами дома, во время отпуска, требовалось немедленно сообщать КГБ. Кроме того, им было запрещено сообщать дальним родственникам и друзьям, где они находятся, а их адрес выглядел просто как Ташкент-50, № 10.
Жизнь в этом спартанском городке была суровой – это вам не Коко-Бич с его одиозными барами, официантками с обнаженной грудью и сетью гостиниц Holiday Inn, – первые три года Краскиным с маленьким сыном приходилось жить в армейской казарме, где невозможно было уединиться, а туалет находился на улице. Работа была тяжелой и бесконечной («выходных у нас не было»[314]), но захватывающей. Даже много десятилетий спустя, когда Хионии уже перевалило за 80, она описывает ту атмосферу как «романтическую»[315]: как будто «мы жили там какой-то совершенно студенческой жизнью». Интересно, что это настроение живо напоминает Лос-Аламос 1940-х годов, где собрались талантливые молодые люди, чтобы создать атомную бомбу. Но условия в Тюратаме в те первые годы, разумеется, были намного хуже. «Мы прошли через лишения войны и ужасы ленинградской блокады, – сказала Хиония. – Поэтому нам нетрудно было угодить». Лучше всех, пожалуй, уловил тогдашние настроения и их влияние на всю советскую космическую программу Борис Черток, инженер-ракетчик, работавший под руководством Королева:
После тяжелейшей войны мы не могли даже в мечтах вообразить возможность использования для блага каждого человека достижений цивилизации, которые прочно вошли в жизнь и быт американского общества, но, может быть, в этом и было наше преимущество перед американцами: мы о нормальном крове над головой не думали, а для них элементарный комфорт был столь же необходим, как воздух…[316]
Американцы довольно быстро обнаружили это место. Данные разведки еще с середины 1950-х годов указывали на то, что Советы строят нечто очень большое и потенциально опасное где-то к востоку от Аральского моря. Единственными картами этих мест, которые аналитики ЦРУ смогли отыскать, были немецкие карты времен войны[317]. На них была нанесена старая железнодорожная ветка, построенная в прошлом веке британской горнорудной компанией, в результате чего подозрение пало на район близ крохотного железнодорожного полустанка в месте, которое на немецких картах называлось Тюр-Там.
Тогдашний президент Эйзенхауэр распорядился направить высотный разведывательный самолет U-2 и произвести съемку этой местности с высоты более 21 км. Через три месяца после первого – неудачного – испытания Р-7, 5 августа 1957 года, пилот одного из U-2, направлявшийся к Тюратаму, заметил что-то необычное чуть в стороне от запланированного курса и сделал разворот, чтобы это сфотографировать. Как оказалось, он наткнулся на то, что руководитель программы U-2 в ЦРУ Ричард Бисселл позже назвал «гордостью советской космической техники, о существовании которой мы даже не подозревали»[318]. Пилот обнаружил стартовую площадку Р-7, поскольку ее колоссальный газоотводной канал был виден невооруженным глазом с высоты более 20 км.
Второй полет U-2 был осуществлен 28 августа, всего через неделю после первого успешного испытания Р-7. На этот раз U-2 вернулся с поразительно качественными и подробными фотографиями пускового комплекса. Изображения ошеломили дешифровщиков ЦРУ. Ракета, для которой требовался такой стартовый комплекс, по размеру должна была вдвое превосходить самую большую американскую ракету. На самом деле они даже недооценили ее размер: советская ракета была почти втрое тяжелее. В течение недели после этого полета техники в Центре фотографической разведки ВМС США изготовили на основании полученных фотографий масштабную модель комплекса. Было получено разрешение на дальнейшие секретные полеты U-2 над Тюратамом, и они продолжались до 1 мая 1960 года, когда один из самолетов был сбит советской ракетой класса «земля – воздух». Пилот ЦРУ Фрэнсис Гэри Пауэрс летел над территорией СССР и фотографировал, помимо других мест, ракетный полигон.
Пауэрс катапультировался и остался жив, но попал в плен. Первоначально Эйзенхауэр отрицал, что ему известно хоть что-нибудь о шпионском самолете. Была состряпана легенда прикрытия, в которой U-2 описывался как самолет метеослужбы NASA, сбившийся с курса после того, как его пилот потерял сознание. Для подтверждения этой истории другой U-2 быстро перекрасили в цвета NASA и его фотографию представили прессе. Но через 10 дней после уничтожения U-2, когда Хрущев объявил, что Пауэрс жив и находится в советском плену, – «а теперь посмотрите, сколько глупостей они наговорили!»[319] – Эйзенхауэру наконец пришлось пойти на унизительное признание. Над Пауэрсом в Москве состоялся открытый суд, его признали виновным в шпионаже и приговорили к 10 годам заключения 19 августа 1960 года[320], в тот же день, когда две собаки – Белка и Стрелка – стартовали с того самого комплекса, который он фотографировал, чтобы совершить сенсационные 18 витков вокруг Земли. Для Хрущева это была двойная победа над Соединенными Штатами.
Полеты U-2 были прекращены, но наблюдение продолжалось. Когда вечером 24 октября 1960 года советская ракета Р-16 взорвалась на стартовом столе в Тюратаме и унесла жизнь главнокомандующего РВСН маршала Неделина и еще 73 человек, Советы промолчали. Агентство ТАСС заявило лишь, что Неделин погиб в авиакатастрофе. У ЦРУ сразу же возникли подозрения[321]. В результате оно дало разрешение на использование своего новейшего и самого секретного разведывательного аппарата – спутника-шпиона под кодовым названием Corona[322], о существовании которого знал лишь узкий круг людей. Corona сфотографировала 7 декабря 1960 года стартовый комплекс в Тюратаме, пролетев над ним на одном из витков на высоте примерно полторы сотни километров. Затем пленка в специальной капсуле – сотрудники между собой часто называли ее «ведром» – отделилась от спутника и вернулась на Землю. На высоте 18 км парашюты капсулы раскрылись и быстро затормозили падение, после чего самолет захватил капсулу в воздухе специальным крюком на тросе, который