часов, видимо, была обычным явлением. Однако у исторической науки, заинтересованной в точных и измеряемых данных, довольно мало возможностей для проверки этой информации. Тем не менее детальное изучение, в частности, английской истории раннего периода индустриализации и мануфактурного производства до 1830‑х годов отчетливо констатирует увеличение фактического рабочего дня[277]. Постепенное удлинение рабочего времени в течение примерно восьми десятилетий сопровождалось увеличением числа обладателей собственных часов среди рабочих и, вследствие этого, получением возможности более точной количественной оценки ими своего труда и осознанием собственной фактической нагрузки[278]. Необходимым условием для борьбы за сокращение рабочего времени было развитое представление среди самих рабочих об объеме их фактической деятельности. Часы в руках рабочего помогали, таким образом, контролировать требования капиталистов.
В качественном отношении можно поспорить о том, были ли часы чем-то большим, нежели просто инструментом принуждения на службе предпринимателей. И если рассматривать технологический прогресс не как независимую переменную, можно задать вопрос: привело ли изобретение механических часов к возникновению потребности точного измерения времени или, может быть, было бы вернее предположить, что эта потребность уже имела место и часы возникли в качестве ее технического решения?[279]
Несомненно, где бы в мире ни появились часы, способные с точностью до минуты измерять время, они становились важным инструментом механизации в целом. В высшей форме развития часы обеспечивали хронометризацию производственных процессов и играли роль «метронома» для многих других жизненных областей. Часы были символом упорядочивания времени, которое своим универсальным единообразием отличалось от ощущения времени, характерного для близкого к природе сельского образа жизни[280]. В XIX веке крестьяне и кочевники повсюду столкнулись с новым для них явлением – регламентированием времени, исходящим из городской культуры.
Кто на собственном опыте сталкивался с существующим разнообразием временны́х порядков и представлений о пунктуальности в Европе, да и в других уголках мира, знает, что нельзя недооценивать возможности резистентности по отношению к ним. Человек более чем успешно способен существовать одновременно в рамках нескольких режимов времени, таких как конкретное жизненное переживание текущего момента и абстрактный порядок циферблата и календаря[281]. Антропологи нашли массу примеров того, что общества, живущие без часов или даже без астрономического времени, способны к дифференцированному определению «временных точек», осуществлению стабильных процессов и точной временной координации своей активности[282]. Но нам кажется, что тезис, высказанный Томпсоном относительно конфликта культур, исходящего из разного восприятия времени и наблюдаемого в период ранней индустриализации в Англии, может быть лишь ограниченно перенесен на другие страны и эпохи. В том, что касается Японии, исследователи этот тезис отвергают. Для японских фермеров в поздний период эпохи Токугава (продлившейся до 1868 года) были характерны мелкие предприятия, соперничавшие между собой на рыночных условиях. Занимаясь интенсивным сельским хозяйством и ремесленным производством, они жили далеко не в гармонии с ритмами природы, а старались наиболее разумным способом использовать такой ценный ресурс, как время. Непроизводительные потери времени означали конец семье. Когда в 1880 году началась индустриализация Японии, рабочая сила уже была готова к непрерывной, не зависящей от условий сезона работе. Переход к дисциплине времени, господствовавшей на фабриках, которая, впрочем, была в Японии довольно слабой, не представлял никаких трудностей. Условия работы из‑за ужесточившейся эксплуатации не вызвали среди японских рабочих такой острой реакции, как у коллег в Европе и США, где сокращение рабочего дня стало их основным требованием. Для японцев большее значение имело моральное признание рабочих менеджментом, в соответствии с партнерским характером производственной иерархии[283].
Совершенно иной была ситуация на хлопковых плантациях американского Юга перед Гражданской войной. Работы на полях, выполняемые группами рабов (gangs) под надзором надсмотрщиков, были и без того уже долгое время организованы ритмично и дисциплинировались с максимальным применением насилия. Механические часы, которые быстро распространились в среде рабовладельцев, легко вошли в состав инструментов, позволяющих контролировать время труда. В отличие от фабричных рабочих что в Англии, что в Японии, что на американском Севере, свободном от рабства, рабы южных штатов были, конечно, не в состоянии дискутировать о рабочем времени со своими хозяевами. Соответственно, часы сохранили здесь отчетливее, чем в сфере капиталистической индустрии, характер инструмента принуждения, применение которого, тем не менее, изменило жизнь рабов: и господин, и работник вынуждены были жить в новом мире безжалостно тикающих часов и бегущих стрелок. Одновременно с этим часы послужили совсем другой цели: посредством обладания часами сельская олигархия Юга пыталась символически объединиться с более развитым Севером США. Здесь, как и во всем мире, часы, находящиеся в частных руках, стали одним из важных символов модерности[284].
При более подробном рассмотрении феномена часов следует учитывать многообразие измеряемого ими времени: различно время селян и горожан, мужчин и женщин, пожилых и молодых людей, военных и гражданских лиц, музыкантов и архитекторов. Между точным временем хронометра и субъективно воспринимаемым временем находится социальное время, организующее «типичные» жизненные циклы в семейной и рабочей среде. Представления о социальном времени, в свою очередь, формируются в зависимости от соотношения между культурными нормами, экономическими задачами и эмоциональными потребностями. Полезно при этом спросить себя: воспринималось ли социальное время коллективно как некий цикл одного поколения и может ли оно быть реконструировано в этом качестве историками? Одна из задач исторической антропологии и социологии – внести ясность в это многообразии времен.
Ускорение
Не является ли именно ускорение тем характерным ощущением новой эпохи, которое объединяло большинство людей на рубеже XVIII–XIX веков?[285] Вследствие изобретения паровой машины и комбинации ее с колесом, гребным винтом и прочими механизмами XIX век стал эпохой революционных изменений в области постоянно возрастающих скоростей. Даже если скорость перевозок действительно драматически увеличилась только в XX веке благодаря воздушному сообщению и совершенствованию дорожного движения, то поезда и телеграф означали все-таки первый решительный прорыв в истории. Они были намного быстрее самых быстрых дилижансов и самых быстрых почтовых лошадей. Транспортировка пассажиров, товаров и новостей освободилась, таким образом, от пут «биомоторики». В основу этого развития легла новая техника. Железнодорожное сообщение имело в принципе одинаковое воздействие во всех странах мира, несмотря на очень разные реакции на появление поездов и на различия в методах применения железнодорожной техники[286]. Опыт физического ускорения был прямым следствием новых технических возможностей. Тот факт, что железнодорожное сообщение было изобретено в Европе, потерял свое значение на фоне глобальных процессов, в ходе которых все континенты оказались связаны транспортными артериями. В плане возможности применения железнодорожная техника как таковая обладала нейтральным характером. Использование же этой техники было вопросом культурной специфики. К техническим устройствам можно было относиться по-разному. Например, утверждается, что российская публика долгое