пример так называемого «бинарного упрощения»[261]. Было бы неверно видеть в прошлом – особенно в прошлом Азии – только вечное возвращение к пройденному и поверхностные изменения в ходе войн и смен династий. Однако было бы также неверно впасть в другую крайность и рассматривать всю историю – или даже один только период Нового времени – в ослепительном унифицирующем свете европейской идеи прогресса. Именно это было свойственно теории модернизации 1960‑х годов, идеи которой обсуждаются до сих пор; она представляет исторический процесс в форме состязания: мощный североатлантический регион лидирует, а за ним тянутся все остальные – догоняющие и отстающие в развитии. Если историк по меньшей мере допускает возможность нелинейного движения истории, это освобождает его от дурного выбора между бинарным упрощением и европоцентристской убежденностью в однородности мира.Реформа времени
Как только мы ставим вопрос о специфическом опыте времени, характеризующем XIX век, мы оказываемся в области истории ментальностей. При этом представления о времени являются не чем иным, как культурной конструкцией. Они входят в число тех критериев, которые антропологи и философы культуры используют для распознавания цивилизаций[262]. Пожалуй, не существует другой столь же сложной и плодотворной категории, позволяющей осуществить сравнительный анализ культур[263]. При этом представления о времени обладают различными свойствами в бытовых контекстах, с одной стороны, и в рамках философских и религиозных дискурсов – с другой. Возможно ли тем не менее некое обобщающее высказывание по поводу представлений о времени в рамках XIX века?
Ни в одну другую эпоху не осуществлялось такой унификации измерения времени, как в XIX веке. На начало столетия существовало несметное количество различных времен и способов их измерений, локальных культур времени, характерных для отдельных местностей и социальных сред. В конце столетия это многообразие не исчезло, но сократилось, и над ним восторжествовал порядок единого всемирного времени. На рубеже XVIII и XIX веков синхронизация сигналов времени нигде не выходила за рамки одного города. Каждый населенный пункт или по крайней мере каждый регион сверял свои часы по положению солнца в наивысшей точке. Около 1890 года измерение времени, причем не только в технически развитых странах, уже было унифицировано на национальном уровне. Такое развитие было невозможно без введения соответствующих технологических новшеств. Технический вопрос, как выставить все часы в стране одинаково, занимал не только императора Карла V в XVI веке, но и позднейшие поколения инженеров и теоретиков, включая молодого Эйнштейна. Решить эту проблему в принципе позволило только изобретение и внедрение телеграфа, передающего электрические импульсы[264].
Делегаты из двадцати пяти стран, собравшиеся в Вашингтоне в 1884 году на Международной меридианной конференции, договорились о едином всемирном времени, так называемом стандартном (standard time), которое мы используем по сей день. Для этого земной шар разделили на 24 часовых пояса шириной по 15 градусов долготы. Главным инициатором этого эпохального соглашения было частное лицо – сэр Сэндфорд Флеминг, инженер-железнодорожник, эмигрировавший из Шотландии в Канаду; его можно с полным правом назвать одним из самых влиятельных деятелей процесса глобализации в XIX веке[265]. Сторонники реформы времени уже в начале века разрабатывали аналогичные планы, но правящие круги тогда проявили к ним мало интереса. Внутренняя логика железнодорожных сообщений и расписаний сделала необходимой координацию времяисчисления, однако реализовать это было не так просто и заняло много времени. Еще в 1874 году железнодорожное время в Германии рассчитывалось путем сложных вычислений, учитывавших различное местное время крупных городов, где оно точно измерялось и контролировалось властями[266]. Пассажиры были вынуждены самостоятельно вычислять, куда и в какое время они прибудут. В США в 1870 году существовало более 400 железнодорожных компаний, использовавших в общей сложности более 75 различных стандартов железнодорожного времени (railroad times). По какому из них будет проходить путешествие, пассажир обязан был узнать в билетной кассе. Первым шагом к унификации стало использование электрически синхронизированных часов, введенное в целях внутренней стандартизации измерения времени в рамках одной железнодорожной компании[267]. Но на основе чего устанавливать стандарт? Начиная с XVIII века в мореплавании было принято использовать поясное время, отсчет которого производился от нулевого меридиана, проходящего через Королевскую обсерваторию в Гринвиче. Около 98 процентов всех часов в публичных местах уже в 1855 году в Великобритании шли в соответствии со средним временем по Гринвичу (GMT), хотя официально обязательный характер этот стандарт приобрел только в 1880‑м[268]. Первой страной, принявшей время по Гринвичу как официальную норму, стала Новая Зеландия в 1868 году. В США проблема координации имела совсем другие масштабы. Единое национальное время было введено здесь впервые в 1883 году, также на основе гринвичского времени. Географическое пространство страны было при этом разделено на четыре временных пояса. Этот же принцип годом позже был применен к земному шару, учитывая необходимые модификации в соответствии с государственными границами[269].
Процесс унификации происходил, таким образом, на двух уровнях: внутри национальных государств и между ними. Нередко международная координация опережала национальные процессы. Относительно небольшая территория Германской империи не нуждалась в делении на часовые пояса, и тем не менее здесь единое время было введено только в 1893 году. Особую заинтересованность в этом проявили военные; например, престарелый генерал-фельдмаршал фон Мольтке за пять недель до своей смерти выступил в Рейхстаге с проникновенной речью в поддержку «единого времени». Во Франции время по Гринвичу было принято только в 1911 году. Эта задержка весьма показательна. Каковы были ее причины?
Международная стандартизация затрагивала не только время, но и единицы измерения, веса, денежную систему, почтовую и телеграфную связь, ширину железнодорожной колеи и многое другое. Примечателен тот парадоксальный факт, что внедрение международных стандартов шло параллельно с усилением национализма и развитием национальных государств. На фоне национальных тенденций унификационные планы Сэндфорда Флеминга вызвали особо сильное сопротивление со стороны Франции. Вместо главной обсерватории Британской империи, находившейся в Гринвиче на Темзе и получившей статус нулевого меридиана на Вашингтонской конференции 1884 года, французы предпочитали свой собственный, «старый» меридиан XVII века Парижской обсерватории. На конференции были выдвинуты и всевозможные другие предложения для места размещения точки отсчета, в частности Иерусалим и Таити. Выбор Гринвичского меридиана уходил корнями не только в традицию мореплавания. Американские железные дороги также ориентировались на Гринвич при составлении собственных временных поясов, что стало отражением британского господства, признанного в данном случае добровольно. Возражения с французской стороны не имели шансов быть услышанными уже на основании подобных практических доводов.
В 1884 году отношения между Францией и Великобританией не были при этом особенно плохими. Конфликт заключался только в том, что каждая из этих стран