Советская Социалистическая Республика
Владимир Суворов навсегда запомнил, как он в первый раз снимал Ивана Ивановича. В безукоризненно чистую комнату в громадном монтажном корпусе ракетного комплекса на площадке № 2 три человека в белых лабораторных халатах внесли большой запечатанный ящик. В объектив своей любимой 35-мм кинокамеры «Конвас» Суворов наблюдал, как эти люди открыли ящик и осторожно вынули оттуда Ивана. Суворов следовал за ними по пятам, снимая, как они опустили космонавта в приготовленное для него кресло космического корабля и пристегнули. Иван лежал на спине, послушный, недвижный, безжизненный – самое странное зрелище, какое только можно придумать, как писал Суворов впоследствии:
Одет он был необычно: ярко-оранжевый костюм, белый гермошлем, перчатки и высокие шнурованные ботинки – все это придавало ему суперкосмический вид. Его голова, поверхность туловища, рук и ног – все было покрыто синтетическим материалом… [имитирующим параметры] человеческой кожи. Руки, ноги и шея двигаются в шарнирных сочленениях с определенным усилием. «Иван Иванович» – это последняя проверка перед полетом человека в космос. «Иван Иванович», одетый в полный костюм космонавта… оставлял несколько неприятное впечатление неподвижностью своих стеклянных глаз и застывшим лицом[275].
Суворов снимал хронику космической программы уже два года, и некоторые вещи, которые ему приходилось видеть и фиксировать на пленке в этот период, нередко оставляли ощущение «какого-то фантастического фильма. Но это был не фантастический фильм. Это была реальность»[276]. Иван Иванович тоже был частью этой реальности. Он представлял собой манекен человека в натуральную величину, который предполагалось запустить на орбиту на борту первого пригодного для человека корабля «Восток-3А» с помощью ракеты Р-7.
По крайней мере, таков был план. Однако с учетом того, что многие системы космического корабля еще не были до конца отработаны, а в некоторых случаях даже испытаны, пойти не так могло что угодно. Суворову уже приходилось видеть, как выглядит это «не так», поскольку несколько месяцев назад он снимал запуск ракеты Р-7, которая взорвалась менее чем в 200 метрах от его съемочной группы. Им тогда повезло – они уцелели, хотя и продолжали снимать, пока вокруг падали куски горящего металла. Двум собакам в ракете повезло меньше.
Но такая работа захватывала. Все началось в 1959 году, когда Суворову предложили войти в только что сформированную особую группу для киносъемок быстро развивающейся космической программы СССР. Ему тогда было 30 с небольшим, а работал он кинооператором на престижной студии «Моснаучфильм». Помимо него в группу пригласили еще несколько режиссеров, операторов звукозаписи и операторов. «Это было совершенно секретное назначение, – писал Суворов в мемуарах. – Несколько следующих дней мы ждали допуска. Наконец получили. Знали ли мы, какая незабываемая и увлекательная жизнь ждет нас впереди?»[277] Считается, что не знали, а если и знали, то не должны были никому говорить об этом. Симпатичный, хорошо сложенный молодой человек с густыми темными волосами и плечом достаточно сильным, чтобы таскать увесистую кинокамеру «Конвас» с тремя объективами, Суворов быстро влюбился в свою новую работу. Съемки, сказали ему, имеют двойную цель: помогать инженерам, фиксируя не только их успехи, но и ошибки, и, когда придет время, знакомить советский народ и мир со славными достижениями советской техники. С ошибками знакомить не предполагалось.
«Что это были за времена! – писал Суворов. – Мы творили историю»[278]. Он ощущал это так сильно, что однажды даже осмелился спросить Королева – человека, которого он описывал как «загадочную личность»[279], известного им только как «С. П.», – можно ли ему вести ежедневные записи о работе. Королев согласился при условии, что Суворов не будет писать о нем. В результате кинооператор, подобно начальнику космонавтов Николаю Каманину, тоже начал вести дневник – правда, в его случае это не было нарушением правил. Он записывал свои впечатления в школьной тетрадке. Каждый вечер эта тетрадка запиралась в специальном охраняемом месте, всякий раз, когда Суворов уезжал домой в отпуск, он, как положено, сдавал ее представителям КГБ.
Отдельные части его дневника уцелели и, подобно каманинскому дневнику, позволяют заглянуть одним глазком в экзотический и тайный мир, который снимал Суворов. Темп работы всегда был напряженным, настолько, что в конце 1960 года жена подарила ему в качестве новогоднего подарка календарь за прошедший год, в котором 250 дней были отмечены черными крестами – это были дни, когда он отсутствовал дома. Но к первой неделе марта 1961 года, когда готовились две последние генеральные репетиции – полеты с манекеном, – этот темп вырос еще больше. Суворов и его команда каждый день и даже по ночам снимали сотни метров пленки, фиксируя важнейшие испытания – катапультирование кресла, приземление на воду, падение спускаемого аппарата, – на проведение которых у инженеров едва хватало времени. Иногда они замечали Королева, который наблюдал за ними. «Продолжайте снимать!»[280] – крикнул он однажды, когда на испытаниях парашют спускаемого аппарата не раскрылся и «Восток», кувыркаясь, полетел вниз и врезался в землю. Иногда Королев даже приходил в просмотровый зал, чтобы просмотреть и прокомментировать свежеотснятый материал, как какой-нибудь голливудский киномагнат.
Той весной 1961 года Королев, кажется, был всюду одновременно, «слегка выдающийся подбородок говорил о его сильной воле и бескомпромиссном характере», как описывал его Суворов. Но однажды Королев грустно посетовал оператору, что он больше не ученый, а лишь организатор. Как всегда, работа под его началом рождала в подчиненных одновременно страх и своего рода любовь: «По его настроению, жесту, наклону головы подчиненные могли сразу сказать, чего ждать: выговора или похвалы»[281]. Временами похвалы оказывались неожиданными. Когда один из инженеров в ходе испытаний случайно устроил пожар на борту космического аппарата, но признался в ошибке, он получил в награду именные часы[282] с дарственной надписью. Королеву нужна была правда, а не приспособленцы.
В этом первом испытательном полете у Ивана Ивановича были попутчики. Под оранжевым скафандром в полостях на его груди и бедрах располагались мыши, морские свинки, микробы и различные биологические образцы. Другие животные и образцы должны были лететь вместе с ним в отдельном герметичном контейнере внутри «Востока» – там предполагалось разместить еще 80 мышей (40 белых и 40 черных), еще несколько морских свинок, рептилий, семена растений, образцы человеческой крови, раковые клетки человека, бактерии и образцы дрожжей. В этом отдельном контейнере должна была лететь собака – еще одна бродячая дворняжка, прошедшая такой же курс тренировок, как и остальные дворняги. Эту собаку по кличке Чернушка привезли на космодром самолетом из Института авиационной и космической медицины в Москве вместе с тренером доктором Адилей Котовской – тем самым врачом, которая отвечала за занятия космонавтов на центрифуге. Такого рода многозадачность была обычной в этом институте, где грань между пациентами-людьми и пациентами-собаками легко размывалась.
Доктор Котовская привезла с собой и вторую собаку, Удачу, подвижную черно-белую дворняжку. Удача должна была чуть позже, в марте, принять участие во втором испытательном полете с манекеном. Появившись вместе с обеими собаками в аэропорту при космодроме в типично морозный февральский день, Котовская с изумлением увидела, что ее встречает сам Королев:
На мне был какой-то тонкий беретик и совсем легкое пальтишко. Королев сказал, пожалуйста, подождите меня здесь, и принес мне из дома свой шлем, подбитый мехом шлем из мягкой кожи, свой личный шлем. По всей видимости, он очень дорожил им. Он сказал, не надо мерзнуть, наденьте его и носите. Это была наша первая встреча, и она меня поразила[283].
Подобно Суворову и всем остальным, Котовская, впервые увидев Ивана Ивановича, на мгновение оторопела от его жутковатой реалистичности, прорезиненной кожи, цветом напоминающей настоящую, его полных губ и «ресниц на глазах». Даже Королева не миновало то впечатление, которое эта кукла производила на всех, кто ее видел. Один из инженеров вспоминал:
Всем было хорошо известно, что на испытательной площадке категорически запрещено курить, и уж, конечно, противоестественным выглядело наличие на ней человека, читающего художественную литературу.