крыть дверцу фургона; подползет на четвереньках, кое-как вскарабкается, а
рукой до замка не дотягивается. И смех, и грех. После трех-четырех заходов
командир роты забирает у него ключи, и мы получаем патроны. А старшину
запираем в фургоне. Он очухается на следующий день уже под Прагой. Выле-
зет опухший, мокрый, растрепанный. Если бы отменили бросок на Прагу, я
думаю, на следующий день половина роты пошла бы под трибунал».
11-ю гвардейскую дивизию вводили в Чехословакию полностью.
Из полка «Черные крылья» в гарнизоне оставался только музыкальный
взвод для охраны складов, казарм, семей офицеров и сверхсрочников. К по-
ловине двенадцатого ночи полк приблизился к чехословацкой границе,
остановились в метрах пятидесяти от шлагбаума. Справа здание пограно-
храны, там двое чешских пограничников. Успенский и еще ребята вылезли
из машин, подошли к ним. Показывают на пустые кобуры, повторяя: «Пи-
столь… пистоль…» Оказалось, когда танки подошли к границе, немцы свой
шлагбаум подняли, а чехи, ничего не понимая, не имея приказа, отказались
свой поднимать. Армейские разведчики чехов разоружили и обрезали линию
связи: не дать им сообщить о переходе границы. Головной танк снес чехо-
словацкий шлагбаум. До сих пор колонна двигалась во тьме на подфарниках,
чтобы не тревожить немецкое население, а с пересечением границы пришел
приказ дать полный свет – и вперед!
На дороги, по которым шли танковые колонны, выходили толпы лю-
дей, впереди женщины и дети; под их прикрытием часто велась по солдатам
стрельба. Когда появлялись женщины и дети, а машину на скорости не оста-
новишь, механику-водителю приходилось зажимать один тормоз, машина
переворачивалась, сваливалась в кювет. Экипаж по двое-трое суток ждал,
пока свои разыщут. Голодные, солдаты ждали однополчан. Чехи из близле-
жащих сел тайком их подкармливали. Бывало, едет мимо чешская машина,
из нее летит на дорогу сверток с продуктами. Это при том, что за помощь
солдатам людей могли наголо остричь, избить.
«Но вот едем и видим на дороге чеха и с ним мальчишку в пионерском
галстуке. Остановились. Они подошли. Чех начал рассказывать – он комму-
нист, его сын тоже коммунист, а это внук, пионер. Честных коммунистов, го-
ворит, у нас изгоняют, спасибо, что пришли на выручку. Но это был, пожалуй,
единственный случай в нашу поддержку, который я сам видел. Больше было
протестов, да еще в невероятных формах. В Праге под колеса нашей машины
бросилась женщина с ребенком. Хорошо, что ехали не быстро, водитель
успел затормозить. Женщина не пострадала, но как она плакала, как крича-
ла, когда ее оттаскивали от машины! Можно отнести это к психозу, а можно –
к отчаянной, бессильной любви к родине.
Гибли люди – кто попадал под гусеницы и колеса, кто сам бросался, как
эта женщина с ребенком. Морально нам было тяжело. После возвращения в
Германию из нашего полка несколько человек отправили в госпиталь. Я по-
дозревал, и слух был такой, что от увиденного в августе в Чехословакии у
некоторых солдат и офицеров случилось расстройство нервной системы. Я
не говорю, что сошли с ума, но какой-то сдвиг произошел».
Николай Успенский вспомнил, как на пути от Кладно до Праги колонна
растянулась, машина от машины шла в трехстах-четырехстах метрах. На од-
ном участке стояла толпа. Пропустив первую машину, толпа сомкнулась,
преградив путь остальным. Когда подъехали ближе, в руках людей увидели
булыжники. Николай не успел испугаться, как машина вошла в толпу и с
трех сторон посыпался град камней. Была слепая, безудержная ярость лю-
дей, готовых все разметать, разнести в клочья. «Не вздумай останавливать-
ся!» – он крикнул водителю, прикрыв открытое окно сумкой с противогазом.
Наконец, удалось прорваться и только за городом остановиться, перевести
дух. Подошли другие бронемашины, солдаты выскакивали потные, возбуж-
денные. Двое в роте оказались ранены в голову, несколько машин побиты.
Как выяснилось, по вине головной машины колонна промахнула поворот,
предстояло возвращаться к месту побоища. Разгоряченные солдаты настаи-
вали: око за око! Возник стихийный митинг. «Ну, мы им сейчас дадим!» –
неслись голоса. И уже начали разворачивать машины.
Казалось, случится непоправимое. Куда-то исчез командир роты, ко-
мандование принял на себя инженер-электрик полка капитан Шлапак. «Он
выскочил из машины в каске, с пистолетом в руке, всех построил: “Ребята,
надо успокоиться! Представьте, мы дома проснулись, а под окнами чужие
танки. Разве людей не понять? Все по машинам! Объедем городок сторо-
ной…” Он был прекрасный человек, мы ему верили, и все обошлось. С тех пор,
когда я думаю о совести русской армии, у меня перед глазами посреди доро-
ги, в каске и с пистолетом в руке, весь в танковой гари капитан Шлапак, ко-
торый не дал случиться непоправимому».
Капитан Шлапак… Шлапак… Когда я перечитывал это письмо Успенско-
го, показалось, что я встречался с капитаном, с этой фамилией. Да что там
показалось, я был уверен, что полузабытым капитаном мог быть только он,
когда-то встреченный мною капитан – характер тот же!
Это случилось в верховьях Лены, когда летом 1967 года мы с друзьями
сплавлялись на карбасе «Микешкин» до Ледовитого океана. Оставалось со-
всем немного до цели, когда ветры с гор понесли карбас на прибрежные пес-
ки. Наша посудина села на мель. Никаких сил не хватило бы нам, пятерым
членам команды, вытолкать карбас против ветра к большой воде. Мы уже
отчаялись, как слышим откуда-то с берега хриплый голос: «Эй, гвардейцы,
подать трап капитану!» Утопая сапогами в мокром песке, по-медвежьи пере-
валиваясь, к нам приближался армейский офицер в звании капитана. Откуда
он в этом краю? Приехал на побывку к родным в рыбацкий колхоз? Мы спу-
стили трап на песок. Капитан поднялся, каждому протянул руку, заглядывая
в лицо: «Иван Иванович. Простой, как говорится, Иван!»
К тому времени на берегу собирались из окрестных мест рыбаки в ре-
зиновых сапогах и с длинными баграми. Мы спустились на мокрый песок,
убрали трап и плечами навалились на борт. «Раз, два, взяли!» – командовал
капитан, упираясь в бортовые доски руками и лбом. «И еще раз, взяли!» – ка-
питан расстегнул ворот гимнастерки, засучил рукава кителя. Карбас чуть
шевельнулся, и, не давая ему опомниться, мы впечатались в борта плечами.
Вода поднялась до верха резиновых сапог рыбаков, они вернулись на берег. С
нами в воде остался Иван Иванович. Он упрямо, шаг за шагом, продвигался
вперед, напрягая короткую сильную шею, наваливаясь на карбас всем туло-
вищем. Его сапоги и галифе были под водой, уже достававшей ему до пояса,
он уже скорее плыл, чем шел. «Еще раз, взяли!» – хрипел он, багровея.
Обессилев, он вернулся к берегу, снял китель, стянул сапоги, вылил из
сапог воду, сбросил галифе, выжал их, разделся до трусов. И раскинув руки,
снова вошел в воду. Никогда не забуду эту картину. Сжавшись от холода, ка-
питан то ли шел, то ли плыл по воде и с криком «Россия не подведет!» нава-
ливался рядом с нами на корму. «Давай, ребята, не жалей спины! Москва за
нами!» Карбас полз и полз по мелкому дну; когда мы совсем выбились из сил,
и вода подступила почти к подбородку, и зуб на зуб не попадал, карбас кач-
нул бортами. Он был на большой воде!
Кто мы были капитану, мы – случайные люди на Севере?
Просто свои, свои люди.
«Вот такие капитаны снимают с мели всю Россию…» – заметил, выжи-
мая джинсы, Евгений Евтушенко, один из нашей команды.
Шлапак… Шлапак на забитой бронемашинами дороге от Кладно к Пра-
ге… Снова перечитав письмо Успенского, я зарылся в свой архив и в
бортжурнале карбаса «Микешкин» нашел имя нашего спасителя в низовьях
Лены. Увы, очень похоже, но не Шлапак. Наш был Шейпак. Капитан Совет-
ской армии Иван Иванович Шейпак.
Два эти человека, один из чехословацких писем солдата, другой, встре-
ченный мною на Севере, остаются в моей подкорке навсегда совмещенными
в одном служивом человеке России, верным долгу, совести, чести. Не знаю,
как лицами, но натурой оба в прадеда, капитана Тушина из 1812 года, артил-
лериста на поле Бородина.
Сейчас, когда я пишу эти строки в другом, сильно изменившемся мире,
занозой сидит в подсознании обращенный к себе вопрос: зачем вспоминать о
временах, уплывших в небытие, вряд ли способных послать сквозь толщу лет
прагматический, о чем-то предупреждающий, небесполезный сигнал? Эпоха