Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

из поселка Кукмор в Вятские Поляны, ее отдали в круглосуточный садик, потому что родители ею не занимались, увлекались выпивкой и часто ездили всякой всячиной на базарах торговать, и там, в этом садике, толком не разобравшись, ее почему-то записали Лизой.

На выходные бабушка брала внучку к себе, и Лиза знала, что первое, что она увидит с порога: на столе со скатертью в сине-красных квадратах будет желтовато-масляная горка чак-чака, украшенного разноцветными горошинами розовых, бирюзовых и даже зеленых драже, и они с бабушкой будут пить чай из брикета, который варился в маленькой голубой кастрюльке с чуть отбитыми краями, и пить его они будут из расписных пиалок с красно-коричневым узором, похожим на листья калины, добавляя в него масло и соль. Поэтому самым любимым днем недели для Лизы была пятница – когда они вместе пили чай и разговаривали. Вернее, говорила бабушка, а Лиза рассеянно слушала и мечтала о том, чтобы вечер пятницы длился три дня, суббота – два дня и чтобы воскресенье никогда не наступало, потому что после него обычно следовал понедельник, когда ей надо было возвращаться в сад-интернат.

Бабушка жаловалась на то, что ей тяжело одной зарабатывать на жизнь, а сын Бакир – отец Лизы – не шибко помогает. Раз в месяц приедет с невесткой на пару дней, кинет сто рублей и из них же еще на продукты рублей пятнадцать заберет, им самим же чтобы еду приготовила, и опять уедет на месяц. «Кабы люди мои носки и шапки не брали, не знаю, на что бы мы с тобой, кызым, жили», – кивала Лизе и цокола языком бабушка Ляйсан, дуя на чай.

В доме пахло овечьей шерстью и кислым молоком. Бабушка сама делала кефир и творог – катык, а еще сюзме и корт. Лиза всегда удивлялась, как это происходит, что из белого и жидкого может получаться такая разная еда – и рассыпчатая, и мягкая, и твердая, и разного цвета: от бледно-желтого до красно-коричневого. На кухне всегда висели марлевые мешочки с мокрым, еще не отжатым творогом-сюзме, откуда в широкие кастрюли стекала по капле сыворотка, и потом бабушка заставляла Лизу пить эту прозрачную зеленоватую жидкость перед едой для аппетита. А сладко-кислый корт они долго варили с медом и добавляли в него топленое масло, и из него тогда получался сладкий кортлы май. Лиза ела его ложкой, смотрела на снег из окна, пока не стемнеет, и снова удивлялась превращениям молока из белой жидкости в красный твердый «торт».

И все-таки, несмотря на то что бабушка Ляйсан брала ее к себе и вкусно кормила, Лиза чувствовала, что бабушка ее не любит, а делает это по какой-то другой причине. Она никогда не гладила Лизу по голове, не прижимала к себе, как делали другие бабушки, гуляющие с внуками на улице, и всегда торопливо кидала ей колготки и свитер с рейтузами на кровать в понедельник, чтобы она сама одевалась, перед тем как сесть в переполненный автобус, на котором она отвозила Лизу в сад. А однажды, когда Лиза прыгала с дивана на стул, чтобы как-то развлечь себя в долгий зимний вечер, она промахнулась мимо стула, упала на стол, а потом – на пол, задев при этом кувшин с кислым молоком, что стоял на столе, и больно ударила коленки. Бабушка стала громко ругаться и в сердцах сильно шлепнула Лизу по голове тяжелым кухонным полотенцем. Это было бы еще полбеды, но при этом она воскликнула: «Да откуда же ты взялась на мою голову, дикарка этакая! Одни убытки через тебя! Что ты скачешь по дому, как шайтан!»

К тому же это было не первое потрясение, выпавшее на Лизину долю, – первым было узнать то, что жена папы Бакира вовсе не была ее мамой, и одним из памятных дней ее самого раннего детства был тот, когда она подошла к высокой красивой тете, что пришла забрать ее из яслей, и Лиза положила руки ей на шею, потому что ей сказали, что за ней пришла мама, но красивая тетя смутилась и сразу расцепила Лизины ручки и сказала, что ее зовут Дамира, а не мама, и что это Лизин папа попросил ее прийти за дочкой в садик. Лиза испугалась и не захотела одеваться и спряталась за шкафчики с одеждой, а Дамира, после того как нашла Лизу, долго возилась с ее ботинками, завязывая на них шнурки на длинной низкой скамейке, а Лиза плакала и звала папу.

А потом и бабушка перестала приезжать за Лизой, и ее перевели через год в другой интернат, а потом еще в другой, и каждый раз, когда она ложилась спать на жесткую железную кровать с короткой, неравномерно подсиненной простыней, из-под которой торчал грязный полосатый матрас с клочьями вылезающей из него желтой ваты, и накрывалась тонким серым одеялом, она мечтала увидеть во сне бабушку Ляйсан и ее квартиру в небольшом домике с черепичной крышей и маленькой уютной кухней, где над широкими кастрюлями висели марлевые узелки с сюзме и с них медленно стекала зеленоватая жидкость. Лиза думала, что, даже если бы бабушка заставляла ее пить сыворотку по три раза в день и чесала ее неподдающиеся волосы желтым грязноватым гребнем, туго свивая их в косы, она и тогда бы была совершенно счастлива. Но когда она спрашивала про бабушку, ей просто отвечали, что на запрос интерната письмо вернулось с пометкой «адресат выбыл в неизвестном направлении», и Лиза никогда не могла понять, что это значит.

Девочка росла и терпеливо ждала, но бабушка никак не приходила, и, вместо ее квартиры с запахами кислого молока и овечьей шерсти, в жизни Лизы шли чередой интернаты, а в них – просторные, но холодные спальни с высокими растрескавшимися потолками и такие же безликие и просторные классы, куда приходили и откуда чаще уходили хорошие и плохие люди – учителя, воспитатели, нянечки и завхозы. В одном из интернатов к ней намертво прилепилась кличка «тунгуска», да так крепко, что, куда бы ни переводили Лизу, ее везде так звали за замкнутость и неразговорчивость, а может, и за необычную внешность.

Лиза на уроках тоже молчала и большей частью рассеянно слушала, а если ее спрашивали, долго не могла подобрать слова, и, когда она их наконец находила, учитель именно в этот момент не выдерживал и огорченно вздыхал: «Ну что, опять не учила? Садись, два, Калимова». И она садилась и не понимала, зачем же надо было спрашивать, если терпения