удачу боялись.
Казах снова подозрительно хмыкнул.
— Ну да, сдался залетному французу местный пес.
— Так пес тот был не простым. Я, правда, мало что понял, но мой друг сказал, что он на самом деле фамильяр, и очень понадобился епископу.
— А почему дело сорвалось?
— Не поверишь, Казбек, но на нас хмыри какие-то напали, и не просто пса увели, но и отняли наши денежки!
— Вот так незадача, вот это не повезло! — искренне отозвался Жусип, думая, кто мог отбить у них Гастона. — А вы нашли тех негодяев?
— Нет, сами чудом уцелели. Они не стали убивать нас, только связали, да и бросили.
Под утро второго февраля преступник, ставший Пантелеем, уснул за столом, напившись до беспамятства, и видел во сне юг России, собственную ферму, красавицу-жену, жизнь в изобилии и спокойствии. Жусип бросил рядом несколько монет, кивнул хозяину кабачка, и вышел на свежий воздух. Еще не рассвело, но его глаза прекрасно видели в темноте, и он заметил, как от сплошного мрака отделилась фигура, направляясь к нему.
— Ну что? — спросил Бунин. — Выяснил? Сложностей не возникло?
— Да какие там сложности, этот дурак сам все растрепал!
Глава сорок девятая, рассказывающая о скитаниях с казахскими кочевниками
2 февраля 1831 года по Арагонскому календарю
Несколько лет назад Соланж Ганьон проснулась утром оттого, что шторы в ее комнате были неплотно задвинуты, и в маленький просвет попало солнце. Девушка разозлилась, выгнала из дома прислугу, и долго еще обсуждала сей инцидент под льстивые смешки подруг. Нынешняя Ланж проснулась в юрте, затерявшейся где-то в степях, и улыбнулась от мысли, что жизнь прекрасна. Да, она была в бегах, ее обвиняли в убийстве, на нее охотились церковники и мертвецы, и было непонятно, кто из них опасней, но она была свободна, полна надежд и жажды борьбы, и главным для нее сейчас было даже не восстановление собственного имени, а защита слабых, тех, кто мог пострадать, как и она.
После всего случившегося с ней в остроге она не озлобилась, и не мечтала вернуться в Париж, забыть Исеть, как страшный сон. Нет, теперь она отчетливо поняла, что всегда была права, отстаивая права женщин, боровшись с невежеством общества. Ее растоптали, но она продолжит сражаться с дикостью и гонениями, и первыми под раздачу попадут мертвецы. Хотят обидеть детей в Академии — пусть сначала избавятся от нее, потому что она не даст пострадать больше ни одному ребенку!
Почувствовав радость от поставленной цели, девушка вылезла из-под вороха меховых накидок, и обвела взглядом юрту. Ивана не было, видимо, еще не вернулся с очередной ночной вылазки, зато на столе лежал укрытый завтрак. Когда она окрепла, кочевники снялись со стоянки, и отправились подальше от Исети, что вызвало у нее протест, однако Бунин убедил в необходимости скрыться из виду.
— Нас разыскивают! — сказал он тогда. — Поэтому стоит убраться подальше от преследователей, составить план, и только тогда действовать. Лишь от нас зависит будущее этих земель, мы должны преуспеть с первой попытки, ибо второй враг нам не даст.
— А как же мой Гастон? — негодовала Ланж.
— Он жив, ты и сама это чувствуешь. Я найду его, обещаю.
Когда эмоции уступили место здравомыслию, девушка согласилась, но с тех пор не знала ни одного спокойного часа: она любила своего блохастого фамильяра особенно сильно, и лишиться его было равносильно расставанию с частью собственной души.
Пожелав мысленно доброго утра Гастону, где бы он ни был, девушка принялась завтракать, как в юрту ввалился Бунин, наскоро поздоровался с Соланж, устроился на своих подушках, и крепко заснул.
С тех пор, как они отправились кочевать, Данара придумала для них легенду, сносную и для собственного племени, и для чужаков. Так, Ланж оказалась замужем за Буниным, одевалась подобно казашкам, не покидала пределов стоянок, воспроизводя по памяти прочитанное в дневниках Анны, ну а сам Бунин великолепно вписался в новое общество, пропадая целыми днями в поисках Гастона. Жили они, соответственно, в одной юрте, но Иван сразу облюбовал гору подушек у очага, оставив кровать девушке, и по ночам обычно встречался с союзниками, а днем — отсыпался. Поэтому первоначальная неловкость быстро сошла на нет, разве что парижанка порой возмущалась, когда смешливые казашки спрашивали, когда они заведут детей.
Ближе к полудню Иван проснулся, и как заправский казах потребовал нести ему обед, усевшись у стола под шаныраком. Девушка подкатила глаза, но ситуация скорее забавляла ее, чем раздражала, так что совсем скоро Бунин приступил к трапезе.
— Чем порадуешь, муж мой, — насмешливо произнесла Ланж, усаживаясь рядом. — Надеюсь, вылазка была удачной?
Мужчина усмехнулся.
— Ох, душа моя, я все ноги истоптал, смертельно устал. А ты все попрекаешь, любопытство проявляешь.
— Ты мне зубы не заговаривай, любезный.
После всего пережитого они сочли допустимым опустить формальность в общении.
— Ланж, Ланж, Ланж, не торопи, лучше подай кумыс, пожалуйста.
— Ты мне Гастона сначала найди, и будет тебе кумыс.
— А я, может, нашел!
— Правда? — Ланж мигом посерьезнела.
— Ну, если не самого фамильяра, то зацепку.
И Бунин пересказал ей все, что удалось узнать у фальшивого Пантелея.
— Теперь все сходится, — тихо прошептала девушка, отойдя к кровати.
— Поделишься? — спросил Бунин, глядя ей в спину. — Ты тогда не все нам рассказала, когда в себя пришла. Я уважал твои чувства, не настаивал на откровенности, но если это полезно для дела, может стоит поведать любимому мужу правду?
Соланж поперхнулась слезами, и рассмеялась, глядя, с каким серьезным видом Бунин называл ее женой, заедая жажду откровений колбасой из конины. Успокоившись, она вновь отвернулась от него, пытаясь собраться с мыслями.
— Епископ Жиро ненавидел меня со времен Парижа, потому что не смог добиться наказания. А сюда его отправил мой отец, епископ сам мне об этом сказал. Стоило отцу узнать, какие у меня появились проблемы, как он спустил на меня этого пса, надеясь, что на этот раз мне не удастся выкрутиться.
— Подожди, — сказал обескураженный Бунин. — Я могу понять Жиро, французские церковники всегда славились своим излишним фанатизмом, но твой отец… Зачем это ему?
— Если бы ты его знал — у тебя не возникло бы такого вопроса. Мой отец всегда был своеобразным человеком, гордым и высокомерным. Он не любил ни мою мать, погибшую много лет назад, ни меня. Во мне он ценил только мой характер, мою репутацию сильнейшей волшебницы Парижа. Но, когда меня обвинили в убийстве, а Церковь втоптала меня в грязь, честь семьи Ганьон оказалась под угрозой, и отец вышвырнул неугодную более дочь и из