в мировую революцию. Наполеон, ее исполнитель, правил не менее деспотично, чем Людовик XV, а реставрация монархии Бурбонов (1815–1830) обернулась смешным подобием прежних времен. Бесспорное правление аристократических магнатов в Великобритании продлилось вплоть до 1832 года. В большинстве стран Южной и Центральной Европы, как и в России, царствовал реакционный абсолютизм. Постепенное изменение тенденций развития в сторону конституционной государственности обозначилось лишь около 1830 года, не затронув при этом «цветное» население колоний европейских держав. С политической точки зрения в «эпоху водораздела» ни в Европе, ни в Азии окончательный прорыв демократии не состоялся. Это был скорее последний отголосок дворянской власти и самодержавия. Лишь после этого наступил политический XIX век.
В-пятых, периодизацию легче выстроить с позиций политической, а не социальной истории. В общественной ситуации Франции, Нидерландов или Пруссии несложно распознать признаки перехода от сословного порядка к классовому обществу, ориентированному на рыночные процессы. Аналогичная ситуация просматривается и относительно Японии несколькими десятилетиями позже. Однако в британском обществе позднего XVIII века распознать «сословия» кажется более сложной задачей. В США и британских доминионах они существовали только в рудиментарной форме. Еще слабее сословия были представлены в Индии, Африке и Китае. Большее значение, чем трансформация сословного общества, для многих стран и даже континентов приобрели прекращение атлантической работорговли и вступившее в силу в 1834 году освобождение рабов Британской империи. В ходе последовавших пяти десятилетий западная цивилизация и ее заокеанские территории постепенно избавились от рабства. Если взглянуть на этот вопрос с другой стороны, то следует констатировать, что рабство, как пережиток власти высших слоев общества раннего Нового времени, сохраняло свое влияние вплоть до середины 1830‑х годов. С точки зрения социальной истории отличительным признаком «эпохи водораздела» стали процессы, нацеленные на оспаривание и подрыв унаследованного порядка общественных иерархий.
Историкам еще предстоит выяснить, были ли десятилетия на рубеже XVIII–XIX веков эпохой трансформации аграрного строя за пределами Западной и Центральной Европы – трансформации, сопровождавшейся усилением крестьянских волнений. Многое говорит в пользу такого тезиса[230]. В целом события этого периода пошатнули устои социального традиционализма, но не привели, вопреки революциям во Франции или на Гаити, к их окончательному свержению. «Подъем буржуазии» и возникновение совершенно новых социальных сил наблюдаются только в последующий период и характерны лишь для небольшого числа стран. Ярко выраженные «буржуазные общества» оставались повсеместно в меньшинстве в течение всего XIX века. Тенденция к образованию социальных классов постепенно усиливалась на фоне как сословных, так и других факторов. Она проявила себя непосредственно в результате всемирного распространения индустриально-капиталистического способа производства, которое началось не ранее 1830 года и достигло самой прогрессивной азиатской страны, Японии, только после 1870-го.
В-шестых, исследователи экономической истории должны найти ответ на вопрос, когда динамика английской «индустриальной революции» вылилась в экономический рост не только в Англии, но и за ее пределами. Ангус Мэддисон – на сегодня самый влиятельный из исследователей всемирной статистики – предложил свой прямой ответ на этот вопрос. Он считает, что переломным моментом стали 1820‑е годы, когда на смену всемирной стагнации пришло более динамичное и в экономическом смысле «интенсивное» развитие[231]. Имеющиеся у нас немногочисленные более или менее надежные данные о реальных доходах подтверждают тезис о том, что их существенное повышение произошло лишь после 1820 года даже в Англии, где индустриализация началась раньше всех. 1770–1820 годы представляют собой сопровождавшийся множеством кризисов период перехода от медленного роста доходов на душу населения в первой половине XVIII века к его более быстрому росту после 1820 года[232]. Вне пределов Северо-Западной Европы лишь в очень редких случаях индустриальному способу производства удалось укорениться до 1830 года. Историки техники и окружающей среды подтверждают этот тезис, указывая на то, что с 1820 года начинается «эра ископаемого топлива». С этого момента обретает заметную общеэкономическую роль технически имевшаяся уже и раньше возможность использовать в производственных процессах энергию ископаемых источников, прежде всего угля, вместо человеческой и животной мускульной силы, дров и торфа[233]. Уголь привел в движение паровые машины, вращавшие веретена и насосы, а также передвигавшие корабли и поезда. Начавшаяся в третьем десятилетии XIX века эра ископаемого топлива повлекла за собой не только неслыханное увеличение товарного производства, но и новую эпоху скорости, транспортных и коммуникативных сетей, национальной интеграции и облегчения имперского контроля. До 1820‑х годов – с энергетической точки зрения – господствовал Старый порядок (Ancien Régime).
В-седьмых, в наименьшей степени о глобальной единовременности можно говорить применительно к культуре. Многочисленные соприкосновения отдельных цивилизаций и их взаимообмен еще не были настолько интенсивными, чтобы привести к возникновению «мировой культуры», следующей единому ритму. Нам известно очень немного об изменениях, имевших место на рубеже XVIII–XIX веков в жизненном опыте незападных обществ, сознававших себя меньшинствами, а ведь именно такие изменения и лежат в основе концепции «эпохи водораздела», сформулированной Козеллеком. Проследить развитие таких феноменов, как темпорализация категорий, использовавшихся для истолкования мира, или опыт всеобщего ускорения темпа жизни, вне границ Европы (и ее поселенческих колоний) по сей день очень сложно. Там они обнаруживаются в характерной большой концентрации, вероятно, только во второй половине XIX века. Сугубо европейскими были, вероятно, и такие явления, как открытие глубины и органической причинности в европейской естественно-научной и экономической мысли, описанные Мишелем Фуко на рубеже XVIII–XIX веков[234].
И все же 1830 год стал одним из наиболее заметных переломных моментов в общеевропейской истории философии и искусств. В это время завершился период расцвета философского идеализма (в 1831 году Гегель стал жертвой глобализировавшейся холеры) и ортодоксального утилитаризма (Иеремия Бентам скончался в 1832‑м). На это время приходится конец и «времени Гёте», и «художественного периода» (Kunstperiode). Одновременно ослабевает напор романтических течений в немецкой, английской и французской литературе. Конец классического стиля в музыке связан со смертью Людвига ван Бетховена в 1827 году и Франца Шуберта в 1828‑м, когда яркие формы стало приобретать «поколение романтиков» (Шуман, Шопен, Берлиоз, Лист)[235]. В западноевропейской живописи в этот момент произошел переход от реализма к историзму.
Итак, имеется достаточно оснований, чтобы рассматривать подлинный, или «викторианский», XIX век как укороченную, но вобравшую в себя в сжатом виде все важнейшие характеристики эпоху, как – если воспользоваться формулировкой, относящейся к германской истории, – «относительно короткий, но, несомненно, весьма динамичный переходный период между 1830‑ми и 1890‑ми годами»[236].
Пороговое десятилетие: 1880‑е
Восьмидесятые годы стали переломной фазой – шарниром, скрепившим «викторианство» с fin de siècle. Разумеется, и календарный рубеж XIX–XX веков для большей части мира оказался периодом серьезных потрясений с точки зрения военно-политической событийной истории. Если для большинства национальных историй в