Видимо, фальшь Лариска понимала лучше. Шмыгнула носом, улыбаясь сквозь слезы:
— А потом? Я ведь смогу прийти потом? Ты же не выгоняешь меня?
Такая щенячья преданность светилась в ее глазах, такая надежда на нужность кому-то, кроме больной матери, что Сергей не смог лишить ее этой надежды:
— Конечно. Потом, когда-нибудь потом…
***
— Лариска, бесспорно, дрянь. Но было бы нечестно виноватить ее одну. По большому счету, виновата не она. Я. Я сама.
Рассказчица провела кончиками пальцев по щекам, подбородку, едва касаясь кожи, будто опасалась причинить себе боль, или испачкаться. При этом лицо ее на мгновение дернулось, перекошенное отвращением.
— Это лицо… Я его ненавижу! Оно вроде бы мое, и в то же время чужое. Проклятая операция! Почему я слушала Лариску, а не мужа?! Не доктора, наконец? Как он оказался прав! Вторая молодость в моем возрасте — наказание. Дьявольский подарок.
Взглянула на руки. Ухоженные, со свежим маникюром на коротких ногтях, они, тем не менее, хранили истинный возраст Ирины.
— Я люблю свои руки. После операции стеснялась их — как же, по ним запросто можно было вычислить, что я совсем не так молода, как стараюсь казаться. А теперь только они у меня и остались — все остальное фальшивка. Операция изменила меня не только внешне. Крыша поехала. Раньше я совсем чуть-чуть стеснялась Серегиной профессии — по большому счету мне было плевать, кто что об этом думает. А после операции вроде остальные проблемы улетучились. Меня больше всего волновало, как бы кто посторонний ни узнал, что у меня муж рабочий. Казалось бы — кому какое дело? Какое дело мне до того, кто что подумает о нем, обо мне? Но нет! Для меня это приобрело немыслимую важность. Глупо?
Взглянула на собеседницу, словно от ее ответа зависело что-то важное. Не дождавшись реакции, удовлетворенно кивнула:
— Глупо. Теперь я понимаю, что имел в виду доктор, говоря о побочном эффекте. Дурь он имел в виду. Вместе с морщинками пропал накопленный жизненный опыт. Я превратилась в наивную дуру. Любила мужа, но мне перестало хватать его молчаливой любви. Хотелось комплиментов, искры в глазах. Но какая искра после девятнадцати лет совместной жизни?!
***
Она долго избегала ситуаций, когда ей пришлось бы остаться один на один с Черкасовым. Он и раньше вызывал в Ире не лучшие эмоции. Теперь же, после той жуткой новогодней ночи, с ним были связаны слишком неприятные воспоминания. Слишком… Такие воспоминания не способна аннулировать никакая красота.
Периодически им все же приходилось оставаться тет-а-тет по производственной необходимости. Как ни крути, а курировать работу маркетолога должна именно она — потому что именно она занимается экономической политикой треста. Ира вынужденно принимала его в своем кабинете. Как бы ни старалась она сократить эти визиты, но иногда вопросы оказывались слишком важными и серьезными, и тогда они оставались вдвоем относительно долго.
Эти посещения доставляли море радости секретарше — будь проклят тот день, когда Ира выбила эту штатную единицу! С нескрываемым удовольствием Трегубович появлялась в дверях кабинета и с тошнотворной слащавостью в голосе произносила:
— Ирина Станиславовна, к вам Вадим Николаевич. Примете?
Ирине хотелось размазать подлую дрянь по стенке, но, как показала практика, она ничего не могла поделать: поводов для увольнения по статье та упорно не давала.
— Пусть войдет, — сухо отвечала Ира, стараясь не подать виду, как неприятны ей и Трегубович, и этот красавчик Черкасов, будь он неладен.
— У-ху, — многозначительно кивала секретарша. Мол, знаем-знаем, зачем он к вам пожаловал. И добавляла отрешенно: — Как скажете…
И уже Черкасову:
— Входите, Вадим Николаевич, вас примут, — подчеркнуто холодно, с открытой неприязнью и даже презрением.
Не успевал Черкасов переступить порог, как Ирина в спешке крутила ручки управления жалюзи. Всех принимала в приватной обстановке — плевать ей нынче на забубоны Шолика! Только при Черкасове открывала прозрачные до безобразия стены, чтобы ни один, самый крошечный уголок кабинета не оставался скрытым от любопытных глаз секретарши.
Беседы и совещания с Черкасовым были для нее откровенным мучением. Она понимала, что пришел он к ней не просто так. Не по доброте душевной, не из личной прихоти — сугубо по делу. И решать эти дела ей все равно придется. Но взглянуть в его глаза никак не отваживалась.
Слишком много в ее жизни было связано с ним. А главное, Ира до сих пор не могла понять — когда впустила его туда? Она же не обращала на него внимания! Даже не видела в нем мужчину — настолько он был ей неприятен. И вдруг именно из-за него ее жизнь оказалась разрушенной.
Одергивала себя: нет, не из-за него — из-за подлой Лариски!
Так-то оно так. Но фотография…
Лариска, конечно, дрянь — Ира всегда это знала. И сама во всем виновата — она должна была научиться говорить 'нет'. Но фотография настоящая. И там, на этом снимке, запечатлена совсем другая Ира. И совсем другой Черкасов. Тот, другой, нисколько ее не раздражал. Помнится, какое-то мгновение она едва сдерживала себя, чтобы не оказаться в его объятиях…
Если бы не это фото — она бы, пожалуй, даже не вспомнила теперь о коротких минутах, проведенных в обществе Черкасова. Если и проскочила какая-то едва заметная искорка между ними — то лишь на мгновение. Наутро Ира даже не думала о нем.
Собственно, она заметила эту искорку лишь на фото. А, заметив, не могла заставить себя посмотреть в глаза Черкасова, стыдливо отводила взгляд, будто провинившаяся школьница перед строгим завучем.
Зато Черкасов не сводил с нее глаз. Ирина чувствовала его влюбленный взгляд, и он парализовал ее еще больше. Она краснела и бледнела, заикалась, теряла необходимые слова и термины, и еще больше терялась. Руки и голос дрожали. Ира до обморока боялась, что он увидит ее дрожь, и что это увидит подлая секретарша. Что в любую минуту в приемную может войти кто угодно из сотрудников, даже сам Шолик, и они тоже станут свидетелями ее волнения и страха. И тогда все, кто пока еще не в курсе ее семейной драмы, узнают, что муж ее бросил из-за минутного адюльтера с подчиненным. Даже нет — всего лишь намека на адюльтер, из-за невинного взгляда. Почти невинного.
От волнения и страха руки опускались, и выскальзывали из них деловые бумажки, ручки, карандаши, и все валилось на пол.
Вот и сейчас она не смогла удержать принесенные им на подпись документы, и стояла беспомощно, глядя на них.
Черкасов наклонился, поднимая рассыпавшиеся листы, сказал в пол, не поднимая головы, так же остерегаясь любопытных секретарских глаз: