Тяжело было начинать новую жизнь в окружении старых вещей. Вроде ничего вокруг не изменилось, все осталось таким же, а воздуха почему-то не хватало.
А тут еще Лариска присосалась, как рыба-прилипала. Лезла с назойливым сочувствием. Едва ли не каждый день докладывала, как Ирина с молодым любовником милуется прямо в кабинете, не стесняясь открытых стеклянных стен. В подробностях рассказывала про свое незаконное увольнение, про судебный иск против треста. Радовалась, когда ей удалось посадить Ирину в лужу.
Сказать, что Русакову были неприятны ее визиты — ничего не сказать. Он и раньше не жаловал Лариску, вынужденно терпел в своем доме. Раньше она была подругой жены. Теперь…
Кем она стала теперь? Явно не Ириной подругой, коль сдала ее под фанфары. Вернее, под бой Курантов. Тогда кем? Свидетельницей беды Русаковых? Утешительницей, с плотоядным удовольствием ковыряющей в кровоточащей ране грязной кочергой?
В Лариске нынче сосредоточился весь его негатив. Она стала как бы синонимом Ириного предательства. Однако в силу воспитания Сергей пытался держать антипатию в себе. В конце концов, в чем виновата Трегубович? Если бы она не рассказала об Ириных художествах, он еще долго ходил бы с ветвистыми рогами на потеху публике. Как водится — муж обо всем узнает последним. У него ведь и мыслей ни о чем таком не возникало. Радовался, дурак, как славно они живут.
Однако Ларискина назойливость переходила разумные границы. В стремлении утешить брошенного мужа она кидалась из крайности в крайность. Об Ирине говорила только гадости, и много. В глазах ее при этом сверкала такая ненависть, словно подруга не мужа предала, а саму Лариску. Словами плевалась, будто гадюка ядом.
Зато когда начинала утешать Сергея или Маришку, слова лились плавненько, тягучим медом. От сюсюканья даже щурилась: 'Ути-пусеньки, мои хорошие!'
Мягко говоря, это раздражало. Сергей начал роптать. Сперва намеками: дескать, мы с Маришкой не маленькие, не надо нас жалеть. Постепенно смысл его слов приобретал более конкретный оттенок: хватит, отстань, ты была Ириной подругой, но та здесь больше не живет.
Ларочка — святая простота! — не понимала, что ее не желают видеть в этом доме. Или лишь делала вид, что не понимает. И упорно именовала себя членом семьи.
По выходным от нее вообще отбою не было. Как в субботу утром приходила, так до позднего вечера воскресенья толклась у Русаковых. Убирала квартиру. Перебирала одежду в шкафах, ревностно выискивая забытые Ириной вещи и демонстративно уничтожая следы чужого разбитого счастья. Готовила обеды и ужины, радостно мурлыкая незатейливые песенки под урчание микроволновки.
Сергей устал бороться с нею — это казалось бессмысленной тратой слов и нервов.
— Лариса, я не безрукий инвалид и сам могу убрать квартиру.
— Знаю я, как ты убираешься. За месяц так засерешь квартиру, что я ее за год не отскребу.
— Если уж и засру, то выскребать ее придется не тебе.
— А кому же, интересно?! — выставив торчком отвратительно худую задницу, Лариска елозила тряпкой под шкафом.
— Ну, во-первых, как я уже сказал, у меня и самого еще руки не отсохли…
— Ага, я вижу!
— Во-вторых, Маринка уже взрослая и тоже не без рук…
— Не смеши. На Маринку где сядешь, там и слезешь.
— В-третьих, я могу пригласить сотрудницу из 'Бюро добрых услуг'.
— Ага, они там все добренькие-добренькие, в этих услугах. Только после них несчастных ложек не досчитаешься, не говоря уж о настоящих ценностях.
— В-четвертых, я, в конце концов, могу жениться, и разгребать, как ты говоришь, все это будет моя будущая жена.
Трегубович распрямилась. Лицо неприятно побагровело — то ли от гнева, то ли оттого, что долго стояла в позе алкаша, пытающегося подняться с четырех точек.
— Что?! Жениться?! Я надеюсь, это шутка? Ты соображаешь, что говоришь? Представляешь, что с Маришкой будет? Да в ее-то непростом возрасте?! Ты хочешь, чтобы у ребенка был нервный срыв? Ты хочешь, чтобы она свою жизнь закончила в психушке?
— Что ты несешь? Какая психушка? Она уже взрослый человек и все прекрасно понимает!
— Вот именно — понимает. Слишком много понимает! Ты думаешь, ей сейчас легко? Ты думаешь, ради кого я стараюсь? У меня, между прочим, мать-инвалид дома одна, беспомощная, а я у вас днюю и ночую! Чтобы вы меньше переживали, чтоб Маринка не считала себя никому не нужной. Чтоб ты не был одиноким — я ведь вам не чужая, я же всю жизнь рядом. Вы ж мои родные, у меня ж кроме вас — никого! Да я ж Маринке — вторая мама. Первая из ее жизни ушла, исчезла, сдохла, так что теперь — я ее мама. А ты хочешь в дом постороннюю тетку привести? 'На, доченька, получи новую мамочку'. Так, да? А я? А меня — на помойку?
Здрасьте, приехали! Это что же, он теперь должен отчитываться перед самозванкой?
— А ты чего ждала? Раз Ирина мне больше не жена, то ты займешь ее место?
Ему показалось, или она действительно кивнула? Бред!
— Прости, но у меня другие планы. Ты — подруга моей жены. Вернее, бывшая подруга моей бывшей жены. Так?
— Нет, не так. Это когда-то я была ее подругой. Когда вы поженились, я стала вашей подругой. Вашей, общей. И теперь, когда она уже моя бывшая подруга, я осталась только твоей. Твоей, понимаешь?
Русаков не стал уточнять, что она подразумевает под этим интимным словом. Сколько можно нянчиться с нею?
— Извини, Лара, но моей подругой ты не была. Я всегда воспринимал тебя, как Ирину подругу. И теперь, когда Ира осталась в прошлом, твое место там же — в архиве истории. По крайней мере, я воспринимаю тебя именно так.
Он говорил намеренно жестко. Намеков не поняла — значит, надо так. Чем дальше тянешь резину, тем больнее она бьет тебя по рукам.
Но Лариска неожиданно расплакалась. Русаков не ожидал такой реакции. Только слез ему не хватало.
— Ты неправильно воспринимаешь! — в сердцах она зашвырнула половую тряпку на телевизор. — Все не так, ты лжешь! Я не чужая вам. У вас теперь, кроме меня, никого нет! Вы без меня пропадете! Кто же еще о вас позаботится, как не я? Кто же позаботится о Маринке? Девочке нужна мама…
Сергей перебил. Впрочем, резко говорить уже не осмелился — кто знает, как она отреагирует? Подпустил в голос фальшивой заботы:
— У нее есть мама. Они поссорились — да, но ее мама жива. А чужая мама ей не нужна. Ты не совсем посторонний нам человек — да, ты много лет была рядом с нами. Но теперь тебя стало слишком много. Слишком. Это утомительно. Ты же не хочешь нас утомлять, да? Вот и дай нам отдохнуть. Тебе и без нас есть, о ком заботиться. У тебя мама дома некормленая, кроме тебя ей и воды подать некому. Ты иди, Ларочка, иди к маме, да?