опасаются: дорога слишком длинная, и война, и бомбёжки, и неразбериха – тут как бы не растерять всё хозяйство по пути! Ну, ничего! Я думаю, Витя, пока ты в Ташкент доедешь, всё заводское оборудование тоже на место прибудет, – заключил старший брат неожиданно уверенно, глядя на Виктора так, словно это дело уже решено и никаких возражений быть не может. И, оценив произведённый эффект по озадаченному выражению лица младшего брата, Михаил заверил его:
– Ты, Витюша, и десятый класс там закончишь, с Лелей в одну школу ходить будешь. И поселишься вместе с ними. Ну, так я напишу Марусе, что ты к ним едешь? И товарищу Коваленко тоже. Договорились?
Виктор молчал, глядя в свой стакан с чаем невидящими глазами. Он чувствовал на сердце тяжесть, почти боль.
– Почему ты так со мной, Миша? – спросил он, подняв наконец на старшего брата взгляд, полный неизбывной горечи. – Ведь даже если всё правда про Ростсельмаш и товарища Коваленко, ты меня не потому отсылаешь. Это же только повод. Я и в самом деле не такой дурак, чтобы не видеть…
– Ну, хорошо, – ласково улыбнулся Михаил под вымученным взглядом брата. – Хорошо, я скажу. Я и так хотел тебе сказать. Конечно, я и за Коваленко переживаю и думаю, что ты как раз тот, кто там сейчас нужен. Кто справится. Это правда. Но есть ещё одно, Витя. Лелечка. Не знаю, как тебе объяснить. Ты ведь тоже её любишь. Знаешь, мне сон про неё приснился. Нехороший. Не стал бы я с тобой о таком никогда говорить. Я же не баба старая. Но у меня никого роднее нет. Знаю, что всё могу тебе доверить, и это останется между нами. Так вот, понимаешь, не в самом сне дело, а в чувстве, что после него у меня осталось. Никогда раньше ничего похожего со мной не было. Тревожно мне за Лелю. Как будто что-то ей там угрожает. И почему-то если ты будешь с ней, то всё обойдётся. Это из моего сна. Только ты не смейся! – Михаил посмотрел на него так обезоруживающе просто и открыто, что теперь уже никак нельзя было заподозрить его во лжи. – Она – моя любимая единственная дочь, моя кровь и плоть. И ты – мой любимый брат, самый родной. Да, это моя слабость – мой страх. Сейчас ты её видишь. Надеюсь, ты во мне не разочаруешься. А я могу только просить тебя: пожалуйста, поезжай в Ташкент. Там ты будешь полезнее, чем здесь. Ты сможешь сделать очень важное для Родины дело. И ты будешь там с ними, с Марусей и Лелей. Тогда и со мной всё будет хорошо. Согласен?
Виктор уже не мог ответить «нет». Никогда ещё его любимый брат не был с ним так откровенен, не обнажал так глубоко своей души, не делал таких признаний. Михаил всегда был для него примером, где-то далеко впереди вечно занятый, в последнее время трудно досягаемый в своём кабинете – ведь и отвлекать-то его от таких важных дел было совестно. И вот теперь старший брат открыл перед ним самое сокровенное, что носил в себе, чем мучился. Как ещё можно было ему ответить?
– Хорошо, Миша. Я поеду в Ташкент, – тихо произнёс Виктор.
Если бы брат попросил его умереть сию же минуту, он и тогда ответил бы «да». И, наверное, с ещё большей готовностью. Сейчас он ясно это сознавал и радовался тому, что любит, способен ответить на Мишину любовь своей любовью.
– Ну, вот и отлично! – Михаил горячо и крепко сжал обе его руки. – Тогда не теряй времени, собирайся. Я всё устрою.
В Ташкент
Ничто так не успокаивает взволнованные чувства, как стук колёс. И днём, и ночью, и в часы бодрствования, и сквозь сон он неизменно напоминает тебе о том, что ты в пути; он вплетает свою дорожную тему в любые размышления и, о чём бы ты ни думал, неизменно возвращает мысль к цели этого пути.
Ташкент… Это слово сейчас действительно звучало для многих как имя обетованной земли, какого-то райского места, где всегда тепло и куда не долетает даже отдалённое эхо войны. Ташкент – это хлеб для голодных и мир для всех.
Ташкент так далеко, что фашистам до него никогда не добраться. Это было самоочевидной истиной. Вот почему от одного его названия люди испытывали облегчение, их лица озарял свет надежды, тёплый и щедрый, как далёкое южное солнце.
Наверное, если бы речь шла о путешествии в какой-то другой город, мать не отпустила бы его так легко. Хотя, конечно, она понимала, какая долгая и небезопасная дорога предстоит её сыну, но волшебное солнечное слово и на неё подействовало умиротворяюще, а ещё то, что он едет к Марусе, к которой она относилась как к родной дочери.
«Вот и хорошо! – радостно приговаривала мать, собирая его в дорогу. – Молодец, сынок! Поезжай. Только, как приедешь, не забудь сразу написать нам. Ничего, доберёшься!»
А отец довольно улыбался в усы. Как будто и он, и мать все эти дни с тех пор, как речь пошла о возможной оккупации, только и мечтали, но не смели даже заикнуться о том, чего удалось добиться брату Мише.
Такие мысли закрадывались Виктору в голову, вклинивались в его раздумья о предстоящей работе под руководством товарища Коваленко. Но пока стучали колёса, они словно бы твердили всё то же бодрящее одним своим звучанием сказочное слово: «Ташкент! Ташкент!» И перед глазами всплывали картинки из книжек: люди в полосатых халатах и тюбетейках, с пиалами в руках, яркие узорчатые ковры, арбузы и зелёный чай.
Но стоило поезду остановиться, а колёсам перестать стучать, призрак рассеивался. Ташкент был так далеко, что его словно и не было вовсе, а война – вот она, рядом, её можно потрогать, протянув руку. Ведь раненые солдаты в вагоне – это и есть война, реальная, осязаемая, расписавшаяся на живых человеческих телах, отпечатавшаяся в мозгу, пронзившая сердце.
Вот они, опалённые смертоносным огнём, тяжело дышат, стонут во сне, бредят, в который раз переживая роковую минуту, которая расколола их жизнь на «до» и «после».
Раненых в вагоне было много. Их сопровождал военный фельдшер, к которому все обращались по отчеству – «Петрович», а имени его никто не знал. Это был коренастый человек крестьянского склада, настоящий русский мужик с узловатыми мозолистыми руками, с усами, давно не бритыми; в них ничего не стоило запутаться крошкам хлеба и махорки, которую он курил на каждом полустанке,