– в любой миг я смогу позвать оставшихся в нашем мире. Смогу узнать, что происходит здесь, и если дома случится беда, вернусь.
Я оборачиваюсь к Эркинару. Его глаза движутся под закрытыми веками, и мне кажется – если сосредоточусь, то уловлю отголоски видений. Но я слышу лишь гул лагеря и шепот ветра: занавесь вздыхает, края карты загибаются, шуршат.
– Что ты видишь? – спрашиваю я у Эркинара. – Наш мир в безопасности?
Эркинар медленно кивает, открывает глаза.
– Да, – говорит он. Его взгляд все еще далекий и темный, зрачки расширены. – До нас никто не доберется ни в ближайшие месяцы, ни в ближайшие годы. Никто не нападет.
Это значит – я могу быть спокоен, могу плыть. Но месяцы и годы – такой краткий срок. Мы сражались не для того, чтобы стать свободными лишь на месяцы или годы. Мы воевали, чтобы вернуть свой мир навсегда.
Солнце льется сквозь цветные своды, но по ту сторону ярких полотен, по ту сторону осеннего ветра и небесной синевы я вижу багровый свет. Звезда, носящая мое имя, пылает, взывает ко мне. И я отвечаю ей.
Безмолвно я обещаю: никто больше не сумеет завоевать нас, никогда. Мы уничтожим любых врагов, кем бы они ни были, где бы они ни были.
Может быть, для этого я должен плыть за море? Может быть, для этого нам нужна флейта?
Словно повторяя мои мысли, Аянар спрашивает:
– Только месяцы и годы? А после?
Эркинар качает головой.
– Слишком много путей, – говорит он. – Все зависит от нас.
Когда мы выходим из шатра, солнце уже в зените. Аянар исчезает среди своих предвестников, среди яркой одежды и волн преображения. Эркинар шагает рядом со мной.
Я чувствую его взгляд, ищущий и беспокойный, как в тот день, когда он встретил меня здесь, в лагере, и сказал: «Прости меня».
Теперь я знаю, за что ты просил прощения, Эркинар.
Я стараюсь не сердиться на него, но обида тлеет, словно угли, стена спокойствия трескается, не может устоять. Не хочу думать об этом – сейчас не время, у меня столько дел, – но вновь тянусь в глубину души, пытаюсь заглянуть за завесу беспамятства. Я чувствую – она стала прозрачной или исчезла вовсе, но я все еще не могу дотронуться до забытых воспоминаний.
– Ты знал, – говорю я.
Я не смотрю на него – не хочу видеть, как мой лучший друг отводит взгляд, как ищет слова. Даже если ему никто не рассказал, он не мог не знать. Он – глава прорицателей и видит скрытое.
– Я должен был молчать. – Эркинар касается моей руки – жест примирения, раскаяния и тревоги. – Старшая звезда велела мне.
Я хочу сказать ему: «Что ж, ты хороший предвестник, всегда делаешь то, что тебе велят. Молчишь, когда просят молчать, никогда не нарушаешь волю старших».
Эта мысль звенит от яда, и я сдерживаю ее. Я успокаиваюсь – словно против воли. Гнев гаснет, день светлеет, прохладный ветер дурманит, как дым в чертогах пророчеств, голоса птиц сплетаются в колдовскую песню.
Я отдергиваю руку. Моя злость не могла сама схлынуть так быстро, это Эркинар ее рассеял.
– Прекрати, – говорю я ему.
Мы стоим друг напротив друга, противоположности, черный и белый свет. Моя сила разрушает, его сила проникает за грань и исцеляет душу, а прикосновение – успокаивает тревогу. Я столько раз просил его не делать так.
– Прости, – говорит Эркинар. Он смотрит мне в глаза сейчас. Может, он и не думал отводить взгляд.
– Если бы я не простил тебя, – отвечаю я, – разговаривал бы с тобой по-другому.
Дурманящий покой исчез без следа, и мой голос звучит слишком резко, слишком зло. Я знаю, я не прав, но не могу сдержаться. Мой лучший друг столько лет смотрел, как я живу с покалеченной памятью, и молчал об этом, не выдал себя ни в снах, ни наяву.
– Не проси прощения, – говорю я ему. – Лучше помоги Рэгилю. Помоги Арце.
Эркинар сжимает мою руку – и я чувствую, как обещание бьется в его ладонях. «Я помогу, – говорит биение его крови. – Я обещаю».
Я киваю.
Мне пора, я должен отправляться на берег. Туда, где ждут мои предвестники и корабль, окрашенный цветом войны.
22
Все было таким привычным и знакомым: чуть приметная дрожь сиденья, гул двигателей, небо за прозрачными бортами машины. А качающаяся палуба, соленые брызги и тлеющий в груди страх уже потускнели, как утром тускнеют воспоминания о кошмарном сне.
Мы возвращались с тренировки.
Мне все еще сложно было называть выход в море тренировкой, он больше походил на испытание. Но мы в очередной раз устояли перед бескрайней стихией, и теперь машина несла нас домой.
Я улыбнулась, удивляясь своим мыслям. Чуть больше недели прошло – а лагерь преображения уже стал моим домом.
Машина разворачивалась, шла вниз. За бортом теперь проносилась земля, приближалась с каждым мгновением. Я взялась за поручень, подалась вперед – хотела увидеть, как мы будем садиться.
Пальцы пилотов скользили по панели управления, клавиши загорались цветными огнями. Поляна поворачивалась, черные тела машин внизу вспыхивали, отражая солнце. Двигатели пели все громче, и разговоры тонули в их шуме. Но воины нашего отряда не замолкали, смеялись, пытались перекричать гул турбин, и море отдалялось от нас, думать о нем не хотелось.
На тренировках, среди волн и на берегу, мы слышали приказы Мельтиара, повиновались его словам, и все мы, даже крылатая четверка, были одним отрядом, одной душой и сердцем. Но сейчас личные предвестники Мельтиара летели в своей машине. Здесь остались только младшие звезды, и я без труда различала, кто с кем связан незримыми узами. Отряд вновь распался на команды, все сидели по двое, по трое, касались друг друга, говорили между собой. Четыре команды, и только я устроилась в одиночестве, с краю, молча держусь за поручень и сжимаю оружие.
Я мотнула головой, отбросила дурные мысли. Завидовать плохо, а жалеть себя – глупо. Я в отряде, который выбирал Мельтиар. Я Мельтиар-Бета. Да, мы с Коулом и Кори больше не одна команда, не тренируемся вместе – но они живы, и это главное.
Сидевший рядом Раши, должно быть, почувствовал мое смятение, коснулся запястья. Его слова поглотил грохот двигателей, но я улыбнулась в ответ. У Раши было почти такое же оружие, как у меня: тяжелое, с темными вращающимися стволами. Он тоже раньше был скрытым и ничего не понимал в магии.
Но его куратора убили на войне.
А Тарси, мой куратор, – жива. Мне повезло, никто из моих близких не погиб.
Мне вновь мучительно захотелось позвать ее, но я знала – нет смысла, я не смогу докричаться. Почему Тарси не спрашивала ничего ни про меня, ни про Кори, ни про Коула? Она могла бы прислать письмо. Или даже прилететь. Коул был