не верю в любовь. Ни во что не верю. Я знаю, что буду жить, пока издаю тот же запах, что и остальные.
Я пью. Пью, как Змей Горыныч, и не напиваюсь. Не теряюсь, не сплю по канавам, меня не тошнит, я играю в оркестре. В народном оркестре. Исполняю народную музыку. Она хорошо написана, по законам гармонии, у нее свои аранжировки, свои авторы. Я люблю настоящую народную музыку, а эта меня раздражает. Других, наверное, тоже, потому что все они пьют. Как напьются, начинают говорить о том, что всему есть предел. Я молчу. Потому что знаю, что, когда наступает конец терпению, надо еще немного потерпеть. Набитые в кастрюлю под давлением куски мяса. Варится, кипит, перекипает, а пару деться некуда. Потом дно начинает подгорать. Я живу среди постоянного шума. Совершаю дурацкие действия. Стучу в дверь внутри квартиры, когда хочу выйти. Слышу, как в коридоре говорят: «Да. Выходи». Выхожу. Пустые темные коридоры с сотнями дверей с табличками. Я веду себя настолько прилично, что становлюсь похожей на олигофрена. Это уже не я. Разговариваю тихо и медленно! Верный признак, что я не в себе. Я ранена. Моя душа не хочет общаться со мной. Бог его знает, почему. Каждый должен дотерпеть до конца. Это как будто ты идешь по пустыне и знаешь, что Обетованная земля уже в одном шаге, и не можешь сделать этот шаг.
Наш оркестр снимали для телевидения. Потом я смотрела передачу и не заметила себя, только прозрачное сморщенное недовольство, изрыгающее злобу. Зло заразно. Я слишком категорична. Все во мне пронизано фальшью — грим, одежда, башмаки, вязаные чулки — все. Кроме отчаяния. От-Чая-Ние. Больной человек, пьющий чай с утра до вечера. Это от чая. Только отчаянные пьют чай. Я ненавижу чай. Я пью таблетки. Тонны таблеток с пивом и лавандовым спиртом. Я хожу с одним человеком, озлобленным еще больше меня. Мы — жуткая парочка. Выходим ночью и переворачиваем урны. Днем глотаем таблетки и молчим. Я не знаю его имени. Все называют его Пикассо. Он рисует красными красками и вместо лиц изображает задницы. Страшные красные задницы. Он сидел в тюрьме. Я не знаю, за что. Мне с ним хорошо. Я ухожу из оркестра и остаюсь с таблетками. Потом Пикассо вскрывает себе вены. Когда мы нашли его, все стены были изрисованы кровью. Его кровью. Не было ни одного человека. Только задницы.
Никто не обратил на это внимания. Меня не вызывали в милицию. Будто ничего не произошло. А что, собственно, произошло?..
Я никогда не смогу уехать в Австралию. Никуда не смогу уехать. Хожу с опущенной головой и смотрю людям в ноги. Они носят греческие туфли. Торчат мозоли и косточки, но не хотят носить закрытую обувь. Покупаю себе закрытые туфли. И белую рубашку из домотканого сукна. Заплетаю волосы в косички. Нельзя быть родом из свиноводческой страны и вести себя, как графиня. А выходит, что можно. Снобы есть и в среде тех, кто разводит овец и свиней. Все от чая.
Прекращаю пить таблетки. Это непросто. Вижу своих близких очень ясно, а чувствую, что нас разделяют расстояния в световые годы. Не улыбаюсь, даже плакать не могу…
Хожу в кино, в театр, слушаю печальную музыку, и ни одна слезинка не появляется в глазах. Может, я ослепла? Или меня придавило синхронное мышление? Да какая разница, что со мной? Представляю себе знойный летний полдень. Даже воздух застыл. Все погружается в дрему: плитки тротуара, деревья, собаки, кошки, крысы, люди… Такая дрема окутала землю, что хочется закричать.
Есть такая книга — «Сердце — это одинокий охотник». Пришло время охоты…
Двадцать две головы,
и ни на одну меньше
Мой брат женился. Не знаю — радоваться или плакать. Все отчаянные собираются в пары и теперь еще двое будут пить чай вместе. Я остаюсь одна в нашей общей комнате, теперь могу завести себе кошку. Я сразу же подбираю одну принцессу с улицы. Она прекрасная и искренняя. Не умеет только говорить. Прелестное неумение. Тот, кто не умеет говорить, никогда не скажет того, о чем пожалеет, перед тем как лечь спать. Она мурлычет. И я мурлычу. Покрываюсь шерстью. Тепло. Так приятно мурлыкать. Кошке разрешается все, что мне запрещено. Она может рожать котят, она любима, защищена от зла, обласкана, я никогда ее не обманываю. Если я ей обещала ветчину — то она ее получит. Она свободна.
Таскаю сумки, стою по очередям, теперь у меня есть о ком заботиться и за кого пить кока-колу. Когда я была маленькой, мне говорили, что кола содержит опиум. И что от нее американские солдаты падают под столы.
Когда мы в школе дошли до западных композиторов, уроки стали очень простыми. Вдруг оказалось, что современная музыка упадническая, и мы перестали обращать на нее внимание. Учителя тайком слушали Гиндемита, Малера и других несоциалистов, пили кока-колу и шушукались по коридорам. Это разъедало наши умы и сваливало нас под столы. Люди, говорящие шепотом, или безнадежно больны, или страшно напуганы.
Сидим себе тихонько, слушаем Джимми Хэндрикса, пьем кока-колу, я положила ноги на стол. Мы обсуждаем американский образ жизни. Рассуждаем о том, есть ли жизнь на других планетах, какая она. Курим сигареты и пьем ликер. Уже на следующий день мне снижают оценку за поведение. Кто-то нашептал, что я пропагандировала американский образ жизни, что я выступаю за сексуальную революцию и хочу сбежать в Австралию. Пять лет у меня была низкая оценка за поведение. Я никуда не ходила со своими одноклассниками, потому что никак не могла ответить на вопрос: предателями рождаются или становятся в определенном