Читать интересную книгу Памяти Каталонии. Эссе (сборник) - Джордж Оруэлл

Тем временем велась систематическая пропаганда Народной армии, направленная против ополчений разных партий. Сложилась любопытная ситуация. С февраля все вооруженные силы теоретически входили в состав Народной армии. На бумаге ополчение также было приписано к Народной армии с разным жалованьем для солдат и офицеров, введением чинов и так далее. Дивизии состояли из смешанных бригад, в которые предположительно входили как бойцы из Народной армии, так и бойцы из ополчения. Но на самом деле изменились только имена. Если раньше войска ПОУМ назывались Ленинской дивизией, теперь они стали 29-й дивизией. До июня лишь немногие части Народной армии прибыли на Арагонский фронт, и потому ополчению удалось сохранить свою особую структуру и собственный характер. Но на каждой стене правительственные агенты начертали надписи: «Нам нужна Народная армия!», а по радио и в коммунистической прессе все чаще появлялись злобные нападки на ополчение, которое представлялось плохо тренированным, недисциплинированным сборищем, в то время как Народную армию все чаще называли «героической». Из такой информации могло сложиться впечатление, что вступать в ополчение постыдно – гораздо почетнее ждать повестки в армию. А тем временем, пока новобранцы Народной армии обучались в тылу, ополчение на фронте сдерживало натиск врага, но этот факт замалчивался. Возвращавшиеся на фронт ополченцы теперь не проходили по улицам с развевающимися знаменами под барабанный бой. В пять часов утра их украдкой вывозили из города поездом или на грузовиках. Зато немногие части Народной армии отправлялись на фронт с большой помпой, они торжественно шествовали через весь город, однако прежнего ликования все равно не было: народ потерял интерес к войне. Так как ополчение на бумаге составляло часть регулярной армии, официальная пропаганда искусно пользовалась этим в своих целях. Все успехи ополчения автоматически приписывались Народной армии, а военные неудачи сваливались на ополчение. Случалось так, что одни и те же войска хвалили в одном качестве и ругали в другом.

Помимо этого, произошла удивительная перемена в социальной обстановке, что трудно почувствовать, если ты не был этому свидетелем. В мой первый приезд в Барселону я решил, что в этом городе вряд ли существуют классовые различия и большая разница в имущественном положении. Во всяком случае, так казалось. Шикарная одежда была большой редкостью, никто не раболепствовал и не брал чаевых, официанты, цветочницы и чистильщики обуви смотрели тебе прямо в глаза и называли «товарищем». Мне не приходило в голову, что это могла быть смесь надежды и притворства. Верившие в революцию рабочие не были едины, а перепуганная буржуазия на время прикинулась сочувствующей народным интересам. В первые месяцы революции, должно быть, тысячи людей намеренно, чтобы спасти свою шкуру, надели синие комбинезоны и выкрикивали революционные лозунги. Теперь все возвращалось на круги своя. Шикарные рестораны и гостиницы заполнили богачи, пожирающие дорогие яства, в то время как для рабочих цены на продукты взлетели до небес, а жалованье, напротив, было заморожено. Помимо всеобщего подорожания, были постоянные нехватки то одного, то другого, и это опять сильнее всего било по беднякам. По-видимому, рестораны и гостиницы без труда доставали все необходимое, а в рабочих кварталах очереди за хлебом, оливковым маслом и прочими насущными товарами выстраивались на сотни метров. Раньше в Барселоне меня поразило отсутствие нищих, теперь их было множество. Возле гастронома на Рамблас всегда крутилось множество босоногих детей, которые окружали тех, кто выходил из магазина, и шумно выпрашивали хоть кусок хлеба. «Революционные» обороты речи постепенно выходили из употребления. Теперь незнакомые люди уже не обращались к тебе на «ты» и не называли «товарищем». Преобладало обращение на «вы» и «сеньор». Buenos dias[38] заменило salud[39]. Официанты снова щеголяли в накрахмаленных рубашках, а продавцы изгибались перед потенциальными покупателями. Как-то мы с женой зашли в галантерейный магазин, чтобы купить чулки. Продавец кланялся и потирал руки – так уже лет двадцать-тридцать не ведут себя даже в английских магазинах. Как-то само собой вернулся обычай давать чаевые. Рабочие патрули распустили, и на улицы опять вышли полицейские. В результате снова открылись кабаре и шикарные бордели, которые в свое время были закрыты рабочими патрулями[40].

Вот небольшой, но показательный пример того, что произошла переориентация в пользу богачей. Была острая нехватка табака. Многие курильщики дошли до того, что покупали на улице сигареты, набитые измельченным солодовым корнем. Я сам как-то купил такие. (Многие тогда их попробовали.) Франко захватил Канары, где выращивается весь испанский табак. Довоенные запасы табака находились в распоряжении правительства. Они быстро истощались, и потому табачные лавки открывались только раз в неделю. Простояв в очереди пару часов, вы могли, если повезет, купить небольшую пачку табаку. Официально правительство не разрешало покупку табака за границей, чтобы не расходовать золотой запас страны, необходимый для приобретения оружия и прочих важных вещей. Но в действительности ввоз контрабандных дорогих сигарет вроде «Лаки страйк» не прекращался, что открывало большие возможности для спекулянтов. Контрабандные сигареты можно было открыто приобрести в дорогих гостиницах, не составляло труда купить их и на улице, если вы могли заплатить десять песет (дневной заработок ополченца) за пачку. Полиция смотрела на это сквозь пальцы: ведь такая контрабанда была на руку богачам. Если у тебя водились денежки, ты мог достать практически все и в любых количествах, за исключением хлеба, который распределялся достаточно строго. Такой явный контраст между богатыми и бедными был невозможен всего несколько месяцев назад, когда ситуацию контролировали, или казалось, что контролируют, рабочие. Но было бы несправедливо объяснять эти перемены только сдвигами в политической власти. Здесь сказалась и безопасная жизнь в Барселоне, где о войне напоминали лишь редкие воздушные налеты. Те, кто побывал в Мадриде, рассказывали совсем другое. Там постоянная опасность порождала между людьми разных сословий чувство товарищества. Толстяк, поедающий перепелок на глазах детей, выпрашивающих кусок хлеба, – отвратительное зрелище, но когда гремят пушки, у вас меньше шансов такое увидеть.

Помнится, через день или два после уличных боев я проходил по одной из фешенебельных улиц и остановился у кондитерской, в витрине которой увидел роскошные торты и конфеты по баснословной цене. Такой ассортимент можно встретить в кондитерских на лондонской Бонд-стрит или на парижской Рю де ла Пэ. Я пережил смешанное чувство ужаса и удивления, что в голодной, измученной войной стране кто-то тратит деньги на такие роскошества. Но и я, видит бог, был не лучше других. После нескольких месяцев лишений меня охватило непреодолимое желание есть вкусную еду, пить хорошие вина и коктейли, курить американские сигареты и тому подобное, и, каюсь, я не отказывался от тех удовольствий, на которые хватало денег. В течение недели, предшествующей возобновлению уличных боев, меня поглотили некоторые обстоятельства, которые любопытным образом наложились друг на друга. Во-первых, как уже было сказано, я погрузился в комфортабельное состояние. Во-вторых, из-за переедания и большого количества алкоголя я всю неделю чувствовал себя неважно. Полдня я валялся в постели, потом вставал, ел больше чем надо и снова чувствовал себя больным. В то же время я вел тайные переговоры по поводу покупки револьвера. Револьвер был нужен до зарезу – при схватке в траншее он удобнее винтовки, а достать его было почти невозможно. Правительство выдавало их полицейским и офицерам Народной армии, но отказывалось снабжать ополченцев, поэтому револьверы приходилось покупать нелегально у анархистов, имевших тайные склады. После долгой волокиты и нервотрепки одному знакомому анархисту удалось раздобыть мне маленький, 26-миллиметровый пистолет, жалкое оружие, стреляющее только на пять метров, но и такой лучше, чем ничего. Кроме того, я вел предварительные переговоры по переходу из ополчения ПОУМ в другую часть, чтобы попасть на Мадридский фронт.

Я уже давно открыто всем говорил, что хочу покинуть ПОУМ. Мои предпочтения склонялись к анархистам. Члену СНТ можно было попасть в ополчение ФАИ, но, по слухам, бойцов оттуда посылали на Теруэльский, а не Мадридский фронт. Чтобы попасть в Мадрид, следовало вступить в интернациональную бригаду, но для этого нужно было получить рекомендацию от члена компартии. Отыскав приятеля из коммунистов, приписанного к испанской санитарной части, я объяснил ему свою ситуацию. Он горячо отозвался на мою просьбу и предложил, если получится, перетащить в бригаду еще нескольких англичан. Будь я тогда в лучшем физическом состоянии, я бы, наверное, согласился. Теперь трудно сказать, как все обернулось бы. Вполне возможно, меня послали бы в Альбасете еще до начала уличных боев в Барселоне; тогда, не будучи очевидцем событий, я поверил бы в официальную версию. С другой стороны, если бы я сражался в Барселоне в рядах коммунистов, оставаясь в то же время приятелем фронтовых товарищей по ПОУМ, мое положение было бы ужасным. Но у меня оставалась еще неделя отпуска, и я всеми силами старался восстановить здоровье перед отправкой на фронт. Кроме того – а такие мелочи всегда определяют нашу судьбу, – я дожидался, когда сапожник сошьет мне пару новых походных ботинок. (Во всей испанской армии не нашлось умельца сшить пару ботинок, которые были бы мне впору.) Я сказал другу-коммунисту, что займусь практическими делами немного позже. Мне хотелось немного отдохнуть. Мы с женой даже подумывали, не поехать ли нам на два-три дня к морю. Придет же такое в голову! Политическая ситуация должна была надоумить меня, что вряд ли сейчас время для таких поездок.