Читать интересную книгу Памяти Каталонии. Эссе (сборник) - Джордж Оруэлл

С ревом пролетает снаряд. Пятнадцатилетние мальчишки кидаются ничком на землю. Повар прячется за котлом. Все поднимаются со смущенными лицами: снаряд упал и разорвался в ста метрах от нас.

Я патрулирую по обычному маршруту, надо мной склоняются темные ветви тополей. Рядом в канаве, полной воды, плещутся крысы, шума от них не меньше, чем от выдр. Когда по небу разливается золото рассвета, часовой-андалузец, прикрывшись плащом, заводит песню. А по другую сторону ничьей земли, в ста или двести метрах от нас, запевает фашистский часовой.

25 апреля, после обычных manana – завтра, нас сменила другая часть, и мы, сдав винтовки и собрав рюкзаки, отправились в Монфлорите. Фронт я покидал без жалости. Вши плодились в моих штанах быстрее, чем я успевал их уничтожать. Уже месяц у меня не было носков, а ботинки так прохудились, что я ходил почти что босиком. Я мечтал о горячей ванне, чистой одежде, сне под нормальным бельем с такой страстью, с какой только может мечтать человек, привыкший к нормальной, цивилизованной жизни. В Монфлорите мы проспали несколько часов на сеновале, еще до рассвета прыгнули в попутный грузовик, успели на пятичасовой поезд до Барбастро, потом нам повезло сесть на скорый в Лериде, так что в три часа дня 26-го мы были в Барселоне. И тут начались неприятности.

Глава 9

Из Мандалая, в Верхней Мьянме, можно добраться поездом в Меймьо, главную горную станцию провинции на краю Шанского нагорья. Впечатление необычное. Покидаете вы типичную атмосферу восточного города – палящее солнце, пыльные пальмы, запахи рыбы, специй и чеснока, сочные тропические фрукты, множество темнолицых людей, и вы так к ней привыкаете, что как бы захватываете эту атмосферу с собой в вагон. И когда поезд останавливается в Меймьо, на высоте четырех тысяч футов над уровнем моря, вы подсознательно все еще находитесь в Мандалае. Но, выйдя из вагона, вы словно попадаете на другой континент. Воздух неожиданно прохладный и свежий – такой может быть в Англии, вокруг – зеленая трава, папоротник, ели и краснощекие горянки, продающие корзины земляники.

Мне припомнилось это, когда я вернулся в Барселону после трех с половиной месяцев, проведенных на фронте. Та же резкая и поразительная перемена. Во время пути до Барселоны в поезде продолжала присутствовать военная атмосфера: грязь, шум, неудобства, рваная одежда, чувство обделенности и одновременно – товарищества и равенства. В наш поезд, и так уже набитый в Барбастро ополченцами, на каждой остановке подсаживались крестьяне, они везли с собой узлы с овощами; подвешенных вниз головой домашних птиц – неприятное, надо сказать, зрелище; а также связанные между собой и как бы прыгающие на полу мешки с втиснутыми внутрь живыми кроликами. В довершение всего по поезду бродили овцы, забивались в купе и вообще втискивались в любое более-менее свободное место. Ополченцы орали революционные песни, заглушая шум поезда, посылали воздушные поцелуи или махали красно-черными платками всем хорошеньким девушкам за окном. Из рук в руки переходили бутылки с вином, анисовой водкой и отвратительным арагонским ликером. Из кожаного испанского бурдюка можно пустить струю вина в рот приятелю в другой конец вагона, что значительно упрощает дело. По соседству со мной черноглазый паренек лет пятнадцати рассказывал о своих необычайных и, без сомнения, вымышленных подвигах на фронте раскрывшим от удивления рот двум старым крестьянам с дублеными лицами. Потом крестьяне развязали свои узлы и угостили нас тягучим темно-красным вином. Все были очень счастливы, так счастливы, что трудно передать. Но когда поезд, миновав Сабадель, въехал в Барселону, мы погрузились в атмосферу почти такую же чуждую и враждебную, как если бы оказались в Париже или Лондоне.

Каждый, кто дважды приезжал во время войны в Барселону с интервалом в несколько месяцев, не мог не обратить внимание на разительные перемены в атмосфере города. Интересно: если впервые вы оказывались в Барселоне в августе, а возвращались в январе или, как я, первый раз – в декабре, а назад – в апреле, каждый раз происходило одно и то же – революционный дух падал. Для того, кто был в Барселоне в августе, когда кровь еще не высохла на улицах, а отряды ополченцев заняли лучшие гостиницы, для такого человека Барселона в декабре уже казалась обуржуазившейся. Для меня же, только что приехавшего из Англии, Барселона представлялась настоящим воплощением рабочего города. Теперь произошел дальнейший откат. Барселона превратилась в обычный город, слегка потрепанный войной, но без всяких примет господства рабочего класса.

Совершенно иначе выглядел и народ на улицах. Униформа ополченца и синие комбинезоны почти исчезли; похоже, все переоделись в опрятные летние костюмы, которые так хорошо удаются испанским портным. Повсюду – солидные, преуспевающие мужчины, элегантные женщины и дорогие автомобили. (Кажется, разрешения на приобретение личного автомобиля еще не было, но каждый, кто «что-то представлял из себя», мог его купить.) Поразительно, насколько выросло число офицеров новой Народной армии. Когда я покидал Барселону, их практически не было. Теперь в Народной армии на каждые десять солдат приходился один офицер. Некоторые офицеры раньше служили в ополчении и были отозваны с фронта для получения технических инструкций, но многие молодые люди пошли в военное училище, чтобы не вступать в ополчение. Их отношение к солдатам было не совсем такое, как в буржуазной армии, но определенное социальное различие – в жалованье, в униформе – существовало. Солдаты носили коричневые комбинезоны из грубой ткани, офицеры – элегантную форму цвета хаки с узкой талией, как у английских офицеров, только еще более приталенную. Из двадцати таких офицеров, может, один и побывал на фронте, но абсолютно все они носили у пояса автоматические пистолеты, которых нам так не хватало на войне. Когда мы шли по улице, я заметил, что люди обращают внимание на наш замызганный вид. Как все, кто провел несколько месяцев в окопах, мы представляли жуткое зрелище. Я ощущал себя пугалом. Моя кожаная куртка была в нескольких местах порвана, шерстяная кепочка потеряла форму и постоянно съезжала на один глаз, а от ботинок мало чего осталось помимо разошедшегося голенища. Мои товарищи были одеты примерно так же, в придачу грязные как черти и небритые – неудивительно, что люди на нас пялились. Было как-то не по себе – я начинал понимать, что за эти три месяца случилось много чего.

За последующие дни по многочисленным признакам я понял, что мои первые впечатления были верными. В городе многое изменилось. Но две вещи определяли все остальное. Во-первых, гражданское население утратило интерес к войне. Во-вторых, возвращалось первоначальное деление на богатых и бедных, на высшие и низшие классы.

Удивительным и неприятным было всеобщее равнодушие к войне. Такое отношение ужасало людей, приехавших в Барселону из Мадрида и даже Валенсии. Частично это связано с удаленностью Барселоны от полей подлинных сражений. На нечто подобное я обратил внимание и в Таррагоне, где привычная жизнь модного курорта не претерпела никаких изменений. Знаменательно, что по всей Испании запись в добровольческие отряды с января неуклонно падала. В феврале в Каталонии прокатилась волна энтузиазма, связанная с призывом в Народную армию, но это не привело к значительному увеличению числа новобранцев. Война длилась всего шесть месяцев или около того, а испанскому правительству уже пришлось прибегнуть к мобилизации, что естественно, когда война ведется за пределами страны, и совершенно неприемлемо в войне гражданской. Без сомнения, это было связано с неверием в успех революционных идеалов, которые прежде заставляли многих идти на войну.

Члены профсоюзов, объединившиеся в ополчение и прогнавшие фашистов обратно в Сарагосу, добились этого, так как верили, что сражаются за создание рабочего государства. Но теперь становилось ясно, что рабочий контроль – дело несбыточное и нельзя валить вину на простой народ, особенно на городской пролетариат, составляющий основную силу в любой войне, в том числе и гражданской, что он проникся некоторым равнодушием. Никто не хотел проиграть эту войну, но большинство мечтало, чтобы она поскорей закончилась. И это чувствовалось повсюду. Куда бы вы ни шли, вас ждал один и тот же вопрос: «Когда же придет конец этой ужасной войне?» Политически просвещенные люди были больше осведомлены о внутренней борьбе анархистов и коммунистов, чем о борьбе правительственной коалиции с Франко. Для обывателей самым главным был продовольственный вопрос. «Фронт» стал представляться каким-то далеким, почти мифическим местом, куда отправлялись молодые люди, а месяца через три-четыре одни из них пропадали навсегда, зато другие возвращались, и в карманах у них звенели денежки. (Ополченцам выплачивали денежное пособие при уходе в отпуск.) На раненых, даже если они прыгали на костылях, никто особого внимания не обращал. Служить в ополчении уже не считалось почетным. Это было видно по магазинам – барометрам общественного настроения. Когда я впервые оказался в Барселоне, бедные, обшарпанные магазины торговали в основном военным снаряжением. В витринах были выставлены пилотки, куртки на молнии, офицерские портупеи, охотничьи ножи, фляжки, кобура для револьверов. С того времени магазины стали выглядеть приличнее, но военные принадлежности были задвинуты куда-то вглубь. Когда перед возвращением на фронт я занялся своей экипировкой, то многое из необходимого отыскал с трудом.