Читать интересную книгу "Один на один с жизнью: Книга, которая поможет найти смысл - Илья В. Латыпов"

платьев, в которых я должна была покорить мир, висит у меня в гардеробе. Очень неприятно признаваться в том, что врешь себе.

– А есть платья, купленные для удовольствия?

– Да, и я в них хожу. Я их покупаю тогда, когда этой тянущей тревоги нет, дышится легко. Другое дело, что до недавнего времени я вообще не замечала, как бегу в магазин, чтобы унять тревогу. Я обманывала себя, убеждая, что хочу себя порадовать или что мне очень нужно новое платье. А сейчас, когда возникает желание заняться шопингом, я говорю себе: «А что это тебя так сильно тревожит, что срочно надо потратить деньги?» И в конце концов поняла, что причиной всему острая тоска из-за разладившихся отношений с мужем. Мы давно охладели друг к другу, держимся отчужденно, но старательно делаем вид, что все в порядке, – страшно признаться, что у нас все уже закончилось. И что я хочу развестись – именно развестись, а не идти к психотерапевту и долго разбирать, что у нас не так в жизни и как это можно поправить. Ничего не хочу поправлять, хочу уйти. И каждый раз, когда я собираюсь с духом, чтобы поговорить с ним об этом, мне на глаза попадается магазин.

История Наташи о навязчивом шопинге применима и к мужчинам тоже, как бы они ни изображали, что вещи их не интересуют. Только предметом навязчивого интереса может быть не одежда, а гаджеты, например. Суть та же: постоянное давящее «хочу», поиск обоснований для покупки, кратковременная радость, возвращение чувства вины за то, что все-таки поддался искушению.

Некоторые люди пытаются остановить бег времени и избежать сопровождающих его утрат, никогда ничего не выбрасывая или не меняя в окружающей обстановке. Часто это происходит на фоне страшных потерь – смерти близких людей. Их квартиры могут превратиться в вечный мемориал: все должно оставаться на своих местах, так, как было в день смерти. Навсегда. Любые изменения воспринимаются как предательство памяти ушедших близких, как разрыв контакта с ними. Все должно быть как при их жизни и через год, десять или двадцать лет. Горе, которое никак не стихает, невозможность смириться со смертью близких и оставить в прошлом их физическое существование. Я был в таких комнатах, они производят пронзительно-тоскливое впечатление остановившегося бега жизни – все эти вещи, покрытые пылью, выгорающие, стареющие, но остающиеся на своих местах. Комнаты-музеи.

Как-то ко мне обратились одна мама и ее недавно достигшая совершеннолетия дочь, которые не могли договориться, как быть с вещами мужа и отца, умершего два года назад. Матери казалось кощунством трогать хоть что-то, принадлежавшее ее мужу. Дело доходило до скандалов, если, например, дочь пыталась убрать брюки, висевшие на спинке кресла с того дня, когда отец вышел из дома, чтобы больше никогда в него не вернуться живым.

На рациональном уровне старшая женщина признавала смерть мужа, но на уровне эмоций ее горе оставалось застывшим, заблокированным, и когда дочь пыталась делать перестановку в квартире, это раз за разом напоминало матери о том, что муж не вернется больше никогда, и она не могла с этим примириться. Боль от гибели близкого человека была столь острой, что мать пыталась всячески отстраниться, отвлечься от этого переживания. Как будто пытаясь обмануть себя. И при этом сильно злилась на рыдающую днем и ночью дочку – «слезами горю не поможешь» (ох как я не люблю эту поговорку). А горе все равно давало о себе знать: любая попытка изменить положение вещей в квартире вызывала в груди у матери ощущение, напоминающее ожог… К чему пришли мать и дочь? К тому, к чему мы придем в конце этой части: к необходимости открыться своему горю.

Доведенное до крайности, это состояние может превратиться в так называемый синдром Плюшкина, когда невозможно избавляться от старых вещей в принципе. Нередко этот синдром провоцируется потрясением от утраты (смерть, развод, тяжелая болезнь, приводящая к отказу каких-либо важных функций организма). Оказавшись лицом к лицу с невозможностью предотвратить утрату, человек испытывает тревогу такого уровня, что все силы бросает на то, чтобы обеспечить себе безопасность через сохранение статус-кво и постоянную подготовку к отражению возможных угроз. Больше никаких утрат, никакого состояния растерянности и бессилия. Поэтому – не выбрасываем ничего и никогда: «А вдруг пригодится?» Квартира все больше захламляется вещами, которые давно утратили актуальность, но в голове звучит: «А вдруг что-то произойдет, а я буду не готов?»

За этой «рационализацией» прячется ужас от перспективы столкновения с той самой беспомощностью, которую человек когда-то испытал. Вещи превращаются в своего рода защищающую жировую прослойку. Иногда по количеству разного ненужного хлама в доме можно судить о степени ужаса, испытываемого человеком перед жизнью.

О, похожая история была в моей семье, – сказал Леша, мужчина тридцати лет, когда речь зашла об этой «жировой прослойке». – Только у моих родителей было такое распределение функций: мама копила вещи и все сохраняла «на черный день», а папа учил меня, что ни с кем никогда нельзя ссориться. Со всеми людьми нужно либо находить общий язык, либо расставаться в хороших отношениях. А вдруг они еще пригодятся? «Люди – вот настоящий капитал!» Но в результате это папа оказывался настоящим капиталом для других, так как боялся сказать «нет» и всегда был очень удобным славным парнем. Всех поздравлял с днями рождения (они были выписаны в отдельную тетрадку) и праздниками, не отказывался от приглашений, даже если не очень хотел идти в гости. Это была для него своего рода работа и сверхцель – не терять никого! Ну и понятно, что подавляющее большинство тех отношений, в которые он так много вкладывался и которые старался поддерживать, ему не пригодились. А энергии он на них потратил изрядно. При этом я уверен: отец боялся именно потерять контакты, которые «могут оказаться очень кстати в случае чего», а не отвержения или недовольства людей как такового.

Другой гранью гиперконтроля является стремление обрести и удержать власть над другими людьми. Здесь контроль выступает как противоположность способности доверять и доверяться другим людям и миру. Если люди свободны и у нас нет никаких рычагов, чтобы ими управлять, то кто знает – может, они захотят нас бросить? Поэтому лучшая гарантия от утрат – наличие различных инструментов, затрудняющих уход человека. Чаще всего это финансовый и эмоциональный контроль (манипуляции чувством вины). И в итоге человек, одержимый властью и контролем как способом удерживать людей, теряет возможность доверять другим и расслабляться в их присутствии: «А вдруг расслаблюсь – и все меня покинут?» Мысль о том, что подлинная привязанность людей друг к другу может быть проверена именно отпусканием контроля и предоставлением человека самому себе, может слишком пугать возможностью того, что выберут не нас.

Сон как маленькая смерть

О последствиях гиперконтроля можно говорить долго, но я остановлюсь на одном моменте, который хорошо иллюстрирует контраст между тотальным контролем (стремлением все себе подчинить) и способностью доверяться и отдаваться. Это сон. Сон часто называют «маленькой смертью», поскольку во время сна мы выпадаем из обычной реальности, а если не запоминаем сновидения, то и вообще из жизни, так как на короткое время исчезает наша личность как таковая.

Так вот, две самые распространенные проблемы, связанные со сном, напрямую вызваны страхом потерь и утраты контроля (хотя и не ограничиваются этой причиной). Первая – это привычка поздно ложиться спать. Практически всем знакома такая проблема: пора бы лечь, но ты все оттягиваешь этот момент, сидя за компьютером, планшетом или телефоном, либо занимаясь чем-то еще. Даже когда наваливается сонливость, многие сопротивляются, хотя, казалось бы, что может быть поздно вечером естественней желания заснуть? Иди и ложись. Но если мы ляжем вовремя, то навсегда потеряем для себя эти два–четыре часа, когда можем быть предоставлены самим себе: дети спят, никаких срочных дел по работе, как правило, никто уже не может побеспокоить.

Время перед сном – наше, мы им безраздельно владеем, внешний мир