Читать интересную книгу "Один на один с жизнью: Книга, которая поможет найти смысл - Илья В. Латыпов"

«зависть богов». За этим красивым словосочетанием скрывается мысль, что за любой успех придется заплатить уже самому мирозданию, а не отдельным людям: если что-то приобретешь, то обязательно что-то потеряешь, поэтому свои приобретения надо скрывать. А еще лучше вообще не достигать никакого успеха, тихо жить «в серой зоне», и тогда «боги» тебя просто не заметят. Выйти на свет означает испытывать страх, что ты можешь возбудить зависть не только человеческую, но и «высших сил» (богов, духов, кармы, судьбы), а когда настанет момент, с тебя потребуют плату, и чем больше твое счастье, тем сильнее и глубже будет страдание.

В общем, нельзя быть слишком счастливым даже в одиночестве, вдали от человеческих глаз, – за тобой подглядывают не только люди. В какой-то степени этот ужас компенсируется надеждой на то, что если ты много страдаешь, то за это обязательно причитается вознаграждение. Эта надежда может питать зависть: «Мне постоянно не везет, а у соседа все прекрасно – это несправедливо, где моя обещанная награда?!»

Само слово «зависть» этимологически восходит к слову «видеть» и связано как раз с «недоброжелательным взглядом». В мире социальных отношений людям постоянно приходится думать о том, какими глазами на них смотрят окружающие и как себя вести, чтобы не вызвать осуждение (или, что еще хуже, конкретные вредоносные действия). Со временем стали оформляться определенные кодексы поведения, которые предписывали даже цвет одежды (ремесленникам можно носить одежду одного цвета, феодалам – другого и т. п.).

По сути, эти кодексы были призваны удерживать человека в «среднем слое» (быть таким, как все, не выделяться – в том числе и личным счастьем), любые крайности осуждаются. Идея «дурного глаза» осталась, но стала дополняться более сложными конструкциями, маскирующими суть – страх перед тем, что людям не нравится чужое благополучие. Этот страх пронизывает и современные общества, зачастую определяя действия не только конкретных людей, но даже государств.

У подобного «страха счастья», как оказалось, есть даже греческое название, которое, правда, на русском языке звучит очень неблагозвучно: «херофобия». На экзистенциальном уровне она – следствие непереносимости переживания того, что нечто нами добытое может быть утеряно или отобрано. Раз за разом отказываясь от полноты проживания счастливых моментов из страха перед завистью окружающих или мира, человек меняет радость на безопасность, и это весьма безрадостная жизненная перспектива. Либо ты не претендуешь ни на что, либо, достигнув чего-то, стараешься не слишком радоваться, чтоб потом не плакать.

Но ведь когда достигаешь успеха, очень важно выделить время, чтобы им насладиться, отпраздновать его, разделить с близкими людьми. Это не потеря времени – это важная жизненная веха, напоминание о том, кто ты, что тебе нравится, в каком направлении движешься, и о том, что твой путь продуктивен. Иначе получается странная картина: альпинисты покорили труднодоступную вершину и тут же пошли вниз – некогда радоваться. А еще лучше вообще не оставлять следов на вершине, чтобы «враждебное Око» не решило, что пора нанести ответный удар в виде лавины или страшной непогоды.

Плохая это сделка – жертвовать яркостью жизни, самых пиковых ее моментов, в обмен на сомнительную «защиту» от чужой зависти и враждебности. Ведь все временно, и наши достижения и лучшие моменты торжества и триумфа померкнут с годами, перестав быть актуальными. То есть в любом случае они будут поглощены безжалостным временем. А если так, не лучше ли ярко гореть своей жизнью сейчас? Вопрос, разумеется, риторический.

Откладывать жизнь можно не только из страха перед завистью и местью «богов». К сожалению, я часто слышу от пожилых людей: «Мы уже пожили свое». Переживая, что многое в жизни они не успели или не смогли в полной мере вкусить и осуществить, люди словно торопятся закончить такую «неудачную» жизнь, впадают в отчаяние и практически хоронят себя заживо. Поздно что-то начинать – идеальный момент упущен, сил нет, остается только доживать свой век без надежд и претензий. Прошлые разочарования оказались настолько сильны, что снова встретиться с риском их пережить – слишком большое испытание. Вот сознание и подыскивает рациональные оправдания тому, что похоронил все мечты, и жизнь превращается во «время дожития».

Тени исторического прошлого

Но не только страх перед «завистью богов» и «сглазом» вызывает ощущение враждебности мира, жаждущего отобрать у нас все хорошее. Это может быть опыт наших предков, которые, выживая в суровых условиях, устанавливали свои правила жизни. Когда-то эти правила помогали им выжить и поэтому были переданы следующим поколениям.

Много лет назад, когда я еще писал дипломную работу по психологии, я использовал метод генограмм. Генограмма – это восстановление родового древа семьи (по документам или семейным преданиям), на котором отмечаются не только даты жизни и смерти, но и некоторые важные факты, касающиеся той или иной личности: заболевания, личностные особенности, важные события из жизни и др. Размышляя над этим родовым древом, пытаешься вместе с членами семей осмыслить то, как история нашей страны преломилась в «психическом поле» отцовского или материнского рода. И слова «война», «репрессии», «депортация народов» обретают новый смысл в контексте личных историй. Люди, привычный уклад жизни которых был разрушен какими-то непредсказуемыми хаотичными силами, начинали воспринимать окружающий мир как враждебный. «В любую минуту может произойти что-то плохое, и необходимо быть готовыми к этому». Естественно, что при таком отношении к жизни нет желания ее постоянно улучшать, заботиться о благоустройстве. Главное – иметь под рукой все самое необходимое и быть начеку.

Семейные истории, рассказанные мне людьми во время работы с генограммами, часто были полны трагедий и ужаса. Даже в истории моей семьи, как по линии отца, так и по линии матери, есть немало белых пятен. Но есть и интересные подробности: раскулаченный прадед, родственники, жившие на оккупированных территориях, странный факт из биографии деда – до начала «раскулачивания» он был крестьянином-середняком, проживавшим в Татарской АССР, а через два года вдруг оказался в Ленинградской области вместе с отцом, оба инженеры-электрики безо всякой связи с прежним родом занятий (в своей краткой автобиографии дед эту перемену никак не объясняет). А в 1941 году прадед с прабабкой погибли под бомбежкой.

Таких историй о погибших на войне, раскулаченных, репрессированных, сосланных огромное количество. К сожалению, о многих из них нельзя было говорить вслух («враги народа»), нельзя было требовать их реабилитации, справедливости по отношению к тем, кто попал под жернова XX века. В итоге о многих членах семьи не говорили или замалчивали факты их биографии, их трагедии не обсуждались. Семейное горе консервировалось и рождало убеждение, что всегда нужно быть готовым к новым испытаниям, что в жизни нет места счастью.

Многие молодые российские корейцы, с которыми я беседовал на Дальнем Востоке, испытывают иррациональный, на первый взгляд, страх, что все внезапно изменится к худшему. Их родители-корейцы жили с постоянным страхом внутри и поэтому заставляли своих детей осваивать рабочие профессии или другие, которые «помогут выжить везде». Корейцы в сталинскую эпоху были массово депортированы с Дальнего Востока в Казахстан и Среднюю Азию. Беда обрушилась внезапно, как ураган. И даже те, кто вернулся годы спустя, помнили: не стоит слишком расслабляться на этой земле. Психология выживания вместо психологии развития и жизни. Можно ли их в этом винить?

Историческая память – это передаваемые из поколения в поколение истории семей, правила, по которым нужно жить в обществе, допускающем массовые трагедии. Если справедливость не восстановлена, не наказаны или хотя бы не осуждены те, кто осуществлял террор, то утверждается одна из базовый идей: не жди справедливости от этого мира, здесь нет закона и правды.

Кроме того, в некоторых семьях сознание, что их члены были «врагами народа», отравляло семейную атмосферу – медленно, но верно. Я знаю семьи репрессированных, которые долгие годы стыдились того, что кто-то был в ГУЛАГе, обходили молчанием неудобные вопросы детей. И тень этого стыда («с нашей семьей что-то не так») отравляла и до сих пор отравляет атмосферу в некоторых семьях. Вплоть до того, что некоторые дети испытывают иррациональную ненависть к своим вполне благозвучным фамилиям и меняют их.

В других семьях, в которых по доносу (скорее всего, соседей) когда-то арестовали деда, отца, дядю, чтобы ужас