Она радостно улыбалась, ее глаза сияли. Ему пришлось отойти, чтобы пожать руку мистеру Хафу, только что вошедшему вместе с женой. Гости вливались в комнату; блеснувшие в общем потоке сине-бело-золотые мундиры возвестили о прибытии Коулмена, капитана «Тритона», и двух его лейтенантов. Рэнсом лично представил его Барбаре, и Хорнблауэр невольно слышал весь разговор.
– Капитан Коулмен – мой старинный друг, – сказала Барбара. – Вы ведь звались в те времена Перфекто Коулмен, не так ли, капитан?
– А вы были леди Барбара Лейтон, мэм, – ответил Коулмен.
Вполне невинные слова, но хрупкое счастье Хорнблауэра разлетелось вдребезги. Ярко освещенная гостиная потемнела, гул салонной беседы слился в ураганный рев, и в нем пронзительным свистом боцманской дудки прозвучало:
– Капитан Коулмен был флаг-лейтенантом моего первого мужа.
У нее был первый муж; она звалась леди Барбара Лейтон. Хорнблауэр почти сумел это забыть. Контр-адмирал сэр Перси Лейтон отдал жизнь за отечество – умер от ран, полученных в заливе Росас, больше тринадцати лет тому назад. Однако Барбара была женою Лейтона – вдовою Лейтона, – до того как стала женою Хорнблауэра. Он почти не думал об этом, но всякий раз, как думал, его по-прежнему душила ревность, безумие которой он сам сознавал. Любое напоминание о тех временах не просто пробуждало ее, но и с мучительной ясностью воскрешало отчаяние, зависть, черное презрение к себе – все, что он испытывал в те дни. Тогда он был бесконечно несчастлив, и это чувство полностью вернулось сейчас. Прославленный адмирал, завершающий блистательный срок на посту главнокомандующего, превратился в отвергнутого любовника, презираемого даже самим собой. Он вновь вкусил горечь безграничного и неутолимого желания, помноженного на ревность.
Хаф ждал ответа на какое-то свое замечание. Хорнблауэр выдавил общую фразу, быть может уместную, быть может – нет. Хаф отошел, и Хорнблауэр поймал себя на том, что по-прежнему смотрит на Барбару. Она улыбнулась, и он вынужден был ответить тем же, зная, что улыбка кривая, горькая, пугающая, словно оскал мертвеца. На ее лице мелькнула тревога, и мысль, что она мгновенно угадывает его настроения, еще усугубила муку. Она – бессердечная женщина, упомянувшая своего первого мужа. Ей невдомек, что он ревнует, она ничего не знает о его бешенстве. Хорнблауэр чувствовал, что вступил в трясину неопределенности, которая затягивает его с головой.
Вошел капитан Найветт, седой, краснолицый, в синем суконном костюме с простыми медными пуговицами. Хорнблауэр насилу вспомнил, что это капитан вест-индского пакетбота.
– Мы отплываем через неделю, милорд, – сказал Найветт. – Объявление касательно почты будет сделано завтра.
– Превосходно, – ответил Хорнблауэр.
– А я вижу, – Найветт кивнул в сторону адмирала Рэнсома, – что мне предстоит удовольствие видеть вас и ее милость на борту.
– Да-да, конечно, – ответил Хорнблауэр.
– Вы будете моими единственными пассажирами.
– Превосходно, – повторил Хорнблауэр.
– Хочется верить, что ваша милость найдет «Красотку Джейн» удобной и хорошо оснащенной.
– Будем надеяться.
– Ее милость, разумеется, знает жилую рубку, в которой вам предстоит разместиться. Я спрошу ее милость, не желает ли она сделать какие-нибудь улучшения для вашего удобства, милорд.
– Очень хорошо.
Найветт, встретив такой холодный прием, отошел в сторону, и только тут Хорнблауэр сообразил, как это выглядело в его глазах: заносчивый пэр сквозь зубы отвечает простому шкиперу. Он постарался взять себя в руки. Барбара весело болтала с молодым Боннером, сомнительным негоциантом и владельцем рыбачьих суденышек, от которого он советовал ей держаться подальше. Это еще усилило бы его мучения, будь такое возможно.
И вновь Хорнблауэр постарался овладеть собой. Зная, что лицо у него застывшее, неживое, он, как мог, изобразил любезное выражение и двинулся через толпу.
– Удастся ли нам залучить вас к себе, лорд Хорнблауэр? – спросила пожилая дама, стоящая у ломберного стола в нише.
Он знал ее как отличного игрока в вист и вынудил себя ответить:
– Конечно, с превеликим удовольствием.
Теперь ему было чем занять мысли; поначалу он не мог сосредоточиться, тем более что к гулу разговоров добавилось пиликанье оркестра, но вскоре привычка вместе с необходимостью держать в голове тридцать две карты взяла верх. Усилием воли Хорнблауэр превратил себя в думающую машину; он играл холодно и правильно, а потом, когда роббер был уже почти проигран, внезапно увлекся. В следующей партии возник случай проявить гениальность, внести в механическую игру человеческое качество, гибкость ума, непредсказуемое уменье, которое и составляет разницу между заурядным и первоклассным игроком. К четвертому ходу он примерно знал расклад. Один конкретный заход позволял ему взять все взятки и выиграть роббер; традиционный путь давал двенадцать взяток, и окончательный исход роббера решился бы только в следующей партии. Стоило попробовать – сейчас или никогда. Без колебаний он пошел червовой дамой под туза партнерши, взял следующую взятку и полностью перехватил ситуацию: собрал козыри и верные взятки, с удовлетворением отметив, что противники снесли сперва валета, а затем и короля червей, после чего, к их отчаянию, выложил три последние червы.
– Большой шлем, – изумленно выговорила пожилая дама, его партнерша. – Я не понимаю… я не понимаю, как… мы все-таки выиграли роббер!
Красивая партия; мысль о ней согревала. Ее можно будет вспоминать в будущем, отходя ко сну. Когда гости начали расходиться, он сумел встретить взгляд Барбары более естественным выражением, и та с облегченным вздохом подумала, что приступ дурного настроения, беспричинно накативший на ее мужа, позади.
И хорошо, что так, поскольку следующие дни выдались трудными. Хорнблауэру решительно нечего было делать, пока «Красотка Джейн» готовилась к выходу в море; он мог лишь наблюдать со стороны, как Рэнсом приступает к его бывшим обязанностям. Франция вторглась в Испанию, чтобы восстановить на престоле короля Фердинанда VII, и это означало обострение испанского вопроса. Оставался также мексиканский вопрос, не говоря уже о венесуэльском. Хорнблауэра тревожило, что́ Рэнсом, не наделает