Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

href="ch2-1205.xhtml#id1652" class="a">[1205]. Так у художника появился «добрый советчик» Клим Ворошилов, настоятельно советовавший прекратить работу над картиной[1206], также «собеседник» Г. Ягода, портрет которого пришлось писать Корину по его заказу[1207]. Г. Ягода, как известно, являлся более чем другом семьи М. Горького.

Позиция М. Горького состояла в том, чтобы реализм Корина подчинить задаче прославления революции, как саморазоблачающий материал «уходящего прошлого». Поэтому Горький предложил заменить коринское «иностранное» название «Реквием», «русским» «Русь уходящая». И Корину пришлось волей‐неволей включиться в эту игру: соглашаясь быть певцом революции, но незаметно, внутренне отстаивая свою правду и свои симпатии. Он с осторожностью также озвучивал эту тему: «Я задумал картину о Старой Руси, о целых социальных и психологических пластах жизни, навеки исчезающих под давлением нового. Уход исторически обреченных людей был непрост, нелегок»[1208]. До смерти Горького Павел Дмитриевич так и не смог перейти к завершению картины, его все время сдерживал взыскующий взгляд Горького. В свете горьковского понимания, картина «Русь уходящая» должна быть иллюстрацией ухода Святой Руси с исторической арены. Иллюстрацией динамичной и понятной. Вот почему Корин поначалу пишет общую сцену — крестный ход, вышедший из Успенского собора (один вариант), или торжественный молебен у южной стороны собора (другой вариант); но все эти варианты объединены одним — движением и пространством. При этом зритель знает, что это движение уже в никуда, что пространство ограничено площадью перед собором; а дальше — движение и пространство подчинено советской власти. В этом смысле картина и должна была быть контрастом окружающей жизни; прошлым, которое разоблачает и обличает само себя. Но уже при жизни Горького Корин начинает писать интерьеры Успенского собора, а после кончины писателя в 1936 г. сразу создает принципиально новый вариант общего действа внутри Успенского собора. От Горького Корину удалось частично освободиться только после кончины революционно бдительного питателя, но Корин не предполагал, что Горький и после смерти будет оставаться главным смотрящим за ним. Не зря же Корину Горьким была передана обширная квартира на Молчановке, которую художник попытался превратить в кусочек «Святой Руси»[1209]. К этому располагал весь интерьер этого необычного дома.

Вот как описывают в 1963 г. жилище художника корреспонденты одного советского молодежного журнала: «Как мы и ожидали, нас встретила обстановка квартиры‐музея. Прихожая со стенами терракотового цвета, с большой голландской кафельной печью, тут же старая мебель, стулья красного дерева с высокими спинками, в углу голова „Давида“, слепок в натуральную величину. В жилые покои открыты двери, там паркетные полы, коллекционные иконы на стенах. Во всем музейная благопристойность, чистота и тишина. Хозяин провел нас в мастерскую, влево от жилых покоев. Мастерская поразила своими размерами, высотой, правда, была не слишком светлой, с боковым освещением. Во всю ширину зал пересекал огромный нетронутый холст, величиной с картину Иванова. Возле него всякие лестнички и платформы — над верхней частью картины пришлось бы работать на высоте пяти‐шести метров. Чистое полотно подавляло своими размерами, за ним стояла трагедия невоплощенного замысла, его присутствие повергало в странное состояние, как если бы в комнате стоял гроб, и мы бы старались не смотреть в ту сторону. Еще приметили мы на стене копии с центральной части нестеровских „Христиан“, на другой стороне рисунки сангиной с любимых вещей Веласкеса, Тициана, Микеланджело. Штабелями стояли портреты „Уходящей Руси“, лицом к стене. Большой стол посреди мастерской был заставлен банками с краской, флаконами льняного масла и пинена… Лежали также стопки бумаги, кипы писем, журналы, в том числе свежий номер журнала „Америка“. К этому столу мы и подсели с хозяином. Корин был под стать своему дому — чист и аккуратен, в свежей голубой рубашке и сером шерстяном жилете. Хотя и выглядел он несколько утомленно и, пожалуй, болезненно, но был не по летам моложав. И в старости он был красив со своей сединой, выцветшими, когда‐то васильковыми глазами»[1210]. Авторы репортажа обращают внимание на то, что возле некоторых «коллекционных» икон горят лампады, в одной из комнат стоит на столике портрет великой княгини Елизаветы. Ни в 1930‐е, ни 1960‐е годы Павел Дмитриевич веры не стеснялся и ни от кого ее не скрывал. К 70‐летию, в 1963 г. ему разрешили организовать персональную выставку: «Успех был огромный. Впервые зрители увидели образы „Уходящей Руси“, узнали подлинного Корина». Художнику решили присудить Ленинскую премию, и она была присуждена в 1963 г. Советская власть продолжала «по‐горьковски» все эти годы опекать художника: давать ему заказы, не арестовывать, награждать премиями и медалями, словом — показывать, что Корин — свой, советский, что она ждет от него многого. И действительно, как никто другой из художников, Корин в оформлении станции метро «Комсомольская» сумел органично и непротиворечиво вписать советскую эпоху в общий контекст русской истории. А были еще станция Новослободская, было мозаичное панно во Дворце Советов «Марш в будущее» — вдохновенная художественная песнь коммунизму, были портреты советских деятелей (полководцев, ученых, артистов, художников). Словом, П. Д. Корин, безусловно, в какой‐то своей части искренне (по вере) проявил себя как советский человек. Через художника зримо звучала идея совместимости советского и традиционно русского, что было, конечно, крайне искусительно для определенной части русской интеллигенции.

При этом Корину разрешили жить среди икон и теплящихся лампад; разрешили иметь на виду портрет святой мученицы великой княгини Елизаветы; разрешили показывать приходящим зрителям его этюды ненаписанной картины «Руси уходящей». Ему официально не было запрещено писать картину, но сам Корин ясно отдавал себе отчет в том, что если он напишет ее, то исчезнет все его художественное пространство; уйдет его прекрасный дом, уйдет возможность писать картины и выставлять их; уйдет, возможно, и личная свобода. В общем, та проблема, которую он поставил в «Реквиеме», оказалась и для него самого жизненно актуальной. Многие великие русские люди, знавшие о замысле Корина, ждали появления ее; ждал М. В. Нестеров, ждал посвященный в суть дела физиолог И. П. Павлов[1211], ждали и другие. До самой смерти художник не оставлял мысли начать писать: «П. Т. Корина (жена художника) рассказывает, как Павел Дмитриевич незадолго до смерти сказал ей: „Хоть запачкаю холст. Скоро начну делать `Русь`“.»[1212] Но чуть раньше, в 1958 г., за 11 лет до смерти, Корин уже признавался: «Мой учитель — Михаил Васильевич Нестеров стариком говорил мне: „Я сделал все, что мог“. Я на пороге старости скажу: „Я не сделал того, что мог сделать“»[1213]. Возможно, от своего учителя, дожившего до 1942 г., П. Д. Корин знал, что тому при организации юбилейной выставки в 1936 г. (50‐летие художественной деятельности) сам Сталин запретил выставлять картину «Крестный ход», после личного обращения к нему