тылу не была нормой. Мыться приходилось раз-два в месяц, а то и того реже. Со вшами, как говорится, спали в обнимку.
Даже первое его лечение в госпитале для легкораненых коренным образом отличалось от того, что он увидел здесь, в глубоком тылу. Тут, далеко за линией фронта, за много сотен километров от нее, под лечение раненых было выделено целое здание бывшей школы с большими оконными проемами и огромными классами-палатами. Помещения были заполнены кроватями с матрацами и чистым постельным бельем. Пахло хлоркой, лекарствами, стираными перевязочными материалами и спиртом.
А в феврале сорок второго года его с передовой привезли туда, где под госпиталь были выделены простые крестьянские избы, чудом уцелевшие во время боев в тех местах. Часть из построек наскоро восстановили саперы и местные жители. Залатали крыши, подмазали печи, забили оконные проемы, что остались без остекления. Кроватей почти не было. Вместо них на холодных земляных полах лежали дощатые настилы, застеленные соломой, на которую каждый раненый укладывал как простыню свою плащ-палатку. В качестве подушки использовался вещмешок, а одеяло заменяла шинель. Под операционную переделали бывшее здание сельсовета, да и то лишь потому, что в нем просто уцелели окна, а значит, было светло.
– Товарищ старшина! – снова обратился Егор к завхозу. – Разрешите снять гимнастерку со стены. Стыдно перед остальными. Не могу я так.
– Отставить стыд перед остальными! – почти закричал на него дядя Вася, будто делал это специально, чтобы все остальные узнали причину особого отношения к Щукину. – У меня приказ начальства. Все, кто имеет боевые награды Родины, должны выставить их напоказ, в пример остальным, для поднятия настроения и боевого духа.
Завхоз прошелся по палате, сложив руки за спину, будто не говорил, а читал лекцию всем присутствующим.
– На первом этаже у меня есть старшина-артиллерист с орденом, – продолжил он. – В соседней палате сапер и связист с медалями. Оба рядовые. В дальней – сержант-пулеметчик с медалью. На втором этаже еще двое. Один с орденом, другой с двумя медалями. Мне приказано всех отметить вывешиванием напоказ остальным новой форменной гимнастерки с погонами и всеми наградами.
Дядя Вася застыл на месте и пристально посмотрел на Егора.
– На днях из газеты к нам уважаемые люди приедут. Будут фотографировать отмеченных боевыми наградами товарищей и писать про них хвалебные отзывы, – проговорил, как на митинге, старшина и, щелкнув каблуками ботинок, зашагал в сторону выхода.
– О как! – прокомментировал слова дяди Васи тот самый раненый, что передвигался, опираясь на трость. – Хвалебные строки писать будут.
Никаких уважаемых людей из газеты Егор с товарищами так и не увидел. Их вероятное появление когда-то в будущем волновало разведчика не более двух-трех минут. Основные мысли его были направлены на результаты работы докторов с его ранами на ногах. Час за часом, день и ночь напролет он смотрел на свою правую ногу, ту самую, что могла быть ампутирована в случае отсутствия положительных результатов в ходе последующих ее осмотров и перевязок.
Через несколько дней военврач провел новую чистку. Егора снова принесли на носилках в операционную, предварительно влив в него с полкружки спирта. Потом добавили еще, когда он уже лежал на столе. Разведчик пыхтел, отдувался, мучился, но глотал зловонную жидкость. Все было поставлено им сейчас на кон. Жить инвалидом, одноногим калекой он не хотел. Все его нутро, вся сущность противилась такой перспективе. Плюс в ампутации ноги он видел только один – возвращение живым к родителям. Если ногу ему все же сохранят, то, скорее всего, он снова окажется в строю, вероятно, что снова в разведке, а значит, что вновь будет рисковать своей жизнью, цена которой на фронте невероятно низка.
Но свой выбор он уже сделал и лишь колебался, с крайней степенью волнения в душе ожидая очередного осмотра у врача. Нога болела, беспокоила его и своим теперешним состоянием, и перспективой быть ампутированной при самом плохом результате лечения.
Егор выдержал новую чистку ран. Скрипел зубами, напрягался что есть силы, вцепляясь пальцами рук в столешницу, на которой лежал. Его, привязанного к ней, держали крепким хватом санитары, не давая брыкаться от боли. Он подчинялся им, терпел, но все равно под занавес работы врача не выдержал и издал протяжный хриплый вой.
– Кричи, если больно! – услышал он совет от медицинской сестры, что помогала доктору.
Егор сдержался. Кричать не стал. Мокрого от пота, пьяного от спирта, его оставили полежать в покое после перевязки.
– Ну что, сержант, – произнес военврач, закурив и наклонившись над разведчиком, глядя ему прямо в глаза. – Твоя левая конечность меня совсем не беспокоит. Она почти здорова. Прыгать ты точно будешь. На правой ноге одна рана хорошо затянулась. А вот вторая нам с тобой все портит. Весь вопрос в ней. Бесконечно долго я в ней ковыряться не смогу. Максимум еще один раз. Если результата не увижу, то буду ее ампутировать. Скорее всего, ниже колена.
Егор с напряжением выслушал слова доктора, словно они были приговором. Шанса на благополучный исход дела он не увидел в произнесенных словах. Все, что смог он ответить на это, было лишь:
– Пожалуйста, делайте все, что возможно. Я не хочу быть калекой.
Врач выдохнул дым. Еще раз посмотрел на беспомощно лежащего перед ним разведчика и произнес:
– Я и так делаю, что могу, и даже больше. Кого другого уже сразу пустил бы под нож. А вот за тебя решил побороться. Сам вижу, сержант, какой ты. Столько наград на фронте просто так не дадут. Да и по тебе все видно.
Он еще раз выдохнул дым и добавил, делая паузы между предложениями:
– Все медсестры за тебя просят. Даже особист подходил. Представляешь? Так что буду делать все, что смогу, и дальше. Но… – Военврач отвел взгляд в сторону и после паузы продолжил: – Если что, договор у нас с тобой есть.
Егор всхлипнул от услышанного. Его передернуло. Он заскреб пальцами по столешнице, как будто старался уползти по ней от угрозы ампутации ноги.
– Нет! – тихо и жалобно простонал себе под нос, когда остался один.
Доктор вышел из операционной. За разведчиком пришли санитары.
Все последующие дни и ночи он провел в мыслях о своей ране, в страданиях от неимоверной боли. Он ушел в себя, почти перестал реагировать на то, что творилось вокруг него в палате. Молча и беззвучно принимал лишь половину приносимой ему пищи, отказываясь от нее после нескольких принятых внутрь ложек или кусков.
– Да ешь ты, ирод! – почти закричала на него пожилая медсестра, та самая, что сопровождала завхоза госпиталя.