class="p1">Она специально пришла в палату, где лежал Егор, чтобы лично покормить его с ложки, а главное – заставить есть.
На ее крик он ответил лишь равнодушным взглядом, который не выражал ничего, кроме полного отсутствия интереса к жизни.
– Ешь ты, ешь! – снова давила на него пожилая медсестра. – Не будешь нормально питаться, не будут твои раны заживать. Весь госпиталь только о нем и говорит, а он никак не реагирует.
Она опустила тарелку с едой себе на колени, отвернулась к окну и заговорила уже намного тише, будто разговаривала сейчас сама с собой:
– Сестры домой с дежурства приходят и детям своим осиротевшим без отцов про тебя рассказывают. Говорят им, как ты назад на фронт рвешься. Потому и калекой жить не хочешь, что так сильно вернуться желаешь. А они, малыши и те, что повзрослее, даже хотят сюда прийти, на тебя вживую посмотреть. Передать тебе, чтобы поправился поскорее и снова воевать начал. Чтоб за их отцов, за похоронки все отомстил. А ты тут не ешь ничего.
Егор повернулся к медсестре, когда почувствовал в ее голосе плач. Та действительно вытирала крохотным платочком слезы, что бежали по ее щекам, и продолжала:
– Этой похлебки и каши, что я в тебя впихиваю, они почти совсем не видят. Сидят полуголодные. Зато верят в твое возвращение на фронт, в подвиги твои новые. А потому готовы последнее отдать тебе, чтобы ты поправился. Готовы голодать, лишь бы ты поквитался за их отцов и братьев.
Егор опустил глаза. Слова пожилой медсестры тронули его сердце. Он почувствовал себя предателем интересов многих и многих людей. Он действительно уже опустил руки, плыл по течению жизни. Просто лежал в палате и ждал той развязки, что сама к нему придет. И ничего, абсолютно ничего не предпринимал для успешного завершения дела.
– Дайте тарелку, – виновато прошептал он женщине. – Я сам. Я все съем. Я вам обещаю, что поправлюсь. Пусть так детям и передадут. Поправлюсь, встану на ноги, вернусь на фронт и буду мстить.
На следующей перевязке Егор попытался выудить из обрабатывавшей его раны медсестры хоть какую-то информацию о своем состоянии. Но лишь услышал от нее сухо произнесенные слова:
– Левая заживает. А о правой пусть сам врач тебе скажет.
Разведчик стиснул от досады зубы. Ответ работницы госпиталя не внушал ему ничего хорошего. Он стал с нетерпением ждать врача, но тот, придя в палату для осмотра раненых, ничего не сказал и лишь отмахнулся.
Перед следующей чисткой Егор отказался от спирта. Решил терпеть сам, без помощи единственной госпитальной анестезии. Мысленно он приготовился к решающему бою. Нога болела, но как будто больше не ныла. Он чувствовал ее и разговаривал с ней про себя. Умолял поправиться, сохраниться здоровой.
Он пережил чистку раны поживому, без спирта, под удивленные и восхищенные взгляды тех, кто присутствовал в операционной.
– Бинтуйте! – выдохнул доктор, проводивший операцию, и посмотрел на разведчика.
Стянув с лица медицинскую маску, чтобы привычно выкурить папиросу после проделанной работы, он произнес:
– Сегодня только с одним отверстием пришлось дело иметь. Все затягиваются нормально, заживают. А из этой раны еще гной идет, но не такой, как раньше. И края порозовели. Больше похоже на улучшение твоего состояния. Скажу тебе, сержант, что начинаю верить в то, что нога будет здоровой. Если в ране на перевязке увижу положительную тенденцию, то об ампутации вопрос больше стоять не будет. Отправишься на фронт после полного выздоровления.
Услышав эти слова, Егор почувствовал, как огромная тяжесть разом спала с него. Он выдохнул, набрал полные легкие свежего воздуха. Глаза забегали по сторонам от желания закричать от счастья. Впервые с момента своего появления в госпитале у него появился шанс на благополучное выздоровление, на возвращение в строй.
В его палате раненые солдаты увидели изменения в нем, начали поздравлять его, хотя это было еще преждевременно. Главный осмотр беспокоящей раны был еще впереди. Егор это знал, а потому начал усиленно есть все, что ему приносили для приема пищи. Начал проситься вынести его на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. Стал каждый день умываться и бриться, демонстрируя всем и даже себе самому, что он готовится к лучшему, что ампутация ноги ему не грозит.
Но это было лишь внешне. Несмотря на маленькую надежду, озвученную доктором, он внутри прекрасно понимал, что шанс на выздоровление хоть и есть, но не полностью вероятен. Вполне может быть и обратное. Нога еще болела и беспокоила его. Но он верил и надеялся на лучшее, старался держаться на глазах других так, чтобы они верили, что худшее с ним позади. И он почувствовал, что его усилия не пропали даром – в палате и даже в госпитале произошел общий подъем духа. Раненые начали чаще шутить и улыбаться. Меньше кричали и стонали по ночам от боли в ранах и от переживаний, накопившихся на фронте. А тем, кто еще находился в депрессии, не реагировал, как когда-то сам Егор, на жизнь вокруг, ставили его в пример, описывали его борьбу за выздоровление, за скорое возвращение в действующую армию.
– Кажется, мы победили! Я не уверен, но все говорит в пользу улучшения состояния, – произнес, нахмурившись, военврач после очередного осмотра ноги Егора.
Боец посмотрел на него взглядом, полным надежды. На глазах его выступила влага. Прогноз доктора на положительный исход лечения почти что начал сбываться. Шанс не попасть в число калек отчетливо маячил где-то впереди.
– Все медсестры за тебя тайком молились. – Военврач почти вплотную наклонился к лицу разведчика.
Он вставил в его губы папиросу. Вторую взял сам. Они закурили.
– Тут у нас недалеко церковь есть. Еще задолго до войны ее закрыли. Склад устроили, – начал свое повествование доктор, когда операционную покинул весь медицинский персонал. – Так там все равно службы ведутся. Тихо, скромно. Так вот, медсестры, что постарше, туда иногда ходят. За тебя в том числе молятся. Мне об этом уже доложили.
Егор с удивлением посмотрел на врача.
– Да. Не удивляйся, сержант, – выдохнул он дым и добавил: – Видать, отмолили они тебя.
– Вы перед каждой чисткой говорите «с Богом!» – ответил ему разведчик, пытаясь поддержать разговор.
– Говорю, – ответил тот. – А ты крещеный?
Егор кивнул в знак согласия.
– И в партии состоишь?
– В феврале приняли, – коротко произнес разведчик.
– И я партийный и крещеный! – заулыбался доктор, затягиваясь папиросой.
В их беседе возникла короткая пауза.
– Так что ты про мои слова не говори никому, раз ты партийный. Сам потом поймешь, когда постарше станешь. – Врач подмигнул разведчику и направился к выходу.
– Если доживу, –