разработан и остается неясным); сказки «фантастико-юмористические», к которым Срезневский относит на равных началах и сказки о животных (басни о лисичке-сестричке), и чисто реалистические (о Фоме и Ереме), и фантастические.
В свое время классификация Срезневского была шагом вперед, так как он уже не включал в сказки былины и авантюрные романы, но включал животный эпос. Сейчас она имеет уже только исторический интерес. Вопрос о классификации не вставал у нас до 60-х годов XIX столетия, когда появление афанасьевского сборника (1855–1864) оживило интерес к сказке и отозвалось на научном ее изучении. Однако представители так называемой школы «официальной народности» еще не понимали значения афанасьевского сборника как подлинно народного. И. М. Снегирев, например, в своих «Лубочных картинках русского народа в московском мире», еще не отличает сказку от былины и говорит о трех родах сказки: 1) мифических, 2) богатырских (сюда Снегирев относит былины) и 3) житейских [761]. Как видим, сказка о животных им игнорируется. Сходные взгляды отражены в примечаниях П. А. Бессонова к издававшимся им песням Киреевского. Он не включает былины в сказки, но все же в первую очередь называет сказки «былевые, богатырские», понимая под этим сказки на былинные сюжеты. Далее следуют сказки «былевые, но не богатырские». Под ними Бессонов подразумевает мифологические сказки, хотя и избегает этого термина, находясь в научной вражде с представителями так называемой мифологической школы. Далее Бессонов выделяет сказки лубочные (как видим, принцип деления меняется) и, наконец, сказки бытовые, куда относит и сказки о животных, так как, по его мнению, они не являются «зооморфическими», а сказками о людях с позднейшим перенесением человеческих свойств на животных[762].
Гораздо более чутки оказались «мифологи», по-своему понимая важное значение афанасьевского собрания. Как мы уже указывали, в русской науке настоятельная необходимость в классификации возникла после первого издания сказок Афанасьева. Такую классификацию и предложил Орест Миллер после того, как издание сказок было закончено, и неудобство бессистемного расположения афанасьевского первого издания стало очевидно (Миллер, 1866, 72-107). Прежде всего Миллер выделяет мифические сказки, которых он насчитывает у Афанасьева 343 и которые он подразделяет на сюжеты, вернее, на сюжетные круги (их оказывается всего десять). Далее следуют нравственно-мифические. Это сказки о судьбе, о дурне, о вещем сне, о правде и кривде, о неправедном богатстве и т. д. Выделение этого разряда вызвано общим взглядом Миллера на нравственную стихию в народном творчестве. Третий разряд – сказки о животных. Четвертый – сказки на былинные сюжеты, пятый – сказки, возникающие под книжным влиянием (об Александре Македонском, о Мамае, о Шемякином суде, сюда же Миллер причисляет и некоторые сказки о злых женах). Наконец, последний разряд Миллер характеризует как «сказки чисто нравописательные, характера частию протестующего, и протестующего частию» в форме сатиры. К ним Миллер относит сказку о Ерше Ершовиче, о Грозном и Горшене и все анекдоты.
Эта классификация – первая научная классификация. Афанасьев несомненно ею воспользовался, но принял из нее далеко не все (например, он не выделяет нравственно-мифических, сказка о Ерше отнесена к сказкам о животных и т. д.). В истории нашей науки эта классификация сыграла большую роль и в основных чертах, с поправками Афанасьева, остается верной и сегодня, несмотря на нечеткость и невыдержанность принципа деления. Сам Миллер считал свою классификацию исторической, т. е. расположенной «по ступеням исторического развития этой отрасли народной словесности». Мы, однако, не можем классификацию Миллера признать таковой. Сама по себе мысль Миллера содержит ценное устремление, но мы сейчас знаем, что расположение сказки по фазисам исторического развития и классификация материала в статическом разрезе – два совершенно разных вопроса. Нам нужна как статическая классификация, так и историческое изучение сказки по формам развития. Классификация Миллера вошла в нашу науку именно как формальная, а не как историческая. Впоследствии в «Опыте исторического обозрения русской словесности»[763] Миллер осложнил свою классификацию усилением именно исторического начала, но от этого она не выиграла, а проиграла. Он расположил мифические сказки по формам борьбы света с тьмой (свет, не олицетворенный, свет, олицетворенный в форме диковинок или животных золотой окраски и т. д.).
В русской издательской практике вопрос о классификации после Афанасьева никогда не вставал, так как сказки распределялись по исполнителям. Но в украинских и белорусских изданиях были попытки классификаций, подвергавшиеся критике в русской науке. Так, Н. П. Драгоманов в своих «Малорусских народных преданиях и рассказах»[764] устанавливает для собранного им разнообразного материала тринадцать рубрик. Веселовский в рецензии на сборник резко обрушивается на деление Драгоманова, упрекая его в том, что он не выдерживает объявленного им принципа: прошлое – самобытное, древнее, языческое, и новое – христианское. Он признает распределение Драгоманова только временным и мнемоническим и отрицает за ним характер научной системы. Однако собственной точки зрения на возможную классификацию и ее принципы Веселовский не дал. В «Белорусском сборнике» Е. Г. Романова третий выпуск содержит сказки о животных, мифические, юмористические и бытовые, четвертый – сказки космогонические и «культурные»[765]. Сюда отнесены легенды, рассказы о мертвецах, чертях и т. д. Деление третьего выпуска явно идет от Афанасьева, но оно не вяжется с весьма произвольным делением четвертого выпуска, на что с особенной резкостью указывал Н. Ф. Сумцов: «Легенды попадают в раздел мифических и бытовых сказок, сюда же отнесены фацеции. Сказки о злыднях находятся у г. Романова и в отделе мифических и в отделе „культурных“»[766].
Кроме классификации по основным разрядам имеются более дробные деления по сюжетам и мотивам. Такое деление мы находим в «Введении в историю русской словесности» П. В. Владимирова. Владимиров признает три разновидности мотивов: «Сначала рассмотрим мотивы животного эпоса, затем мотивы мифологического характера… и, наконец, мотивы древнего бытового, культурного характера». Как видим, это деление следует традиции, идущей от Афанасьева. Однако к мотивам животного эпоса Владимиров относит мотивы благодарных животных (например кота в сапогах), птичьего или звериного языка и др. Здесь явная ошибка: эти мотивы входят в волшебные сказки. Таким образом, деление Владимирова не представляет собой шага вперед. В понимании «мотива» также нет четкости: к «мотивам» отнесены как дробные части повествования, так и целые сюжеты. Всех мотивов Владимиров насчитывает 40 – это явно не исчерпывает сказочного репертуара. Сумцов в статье о сказке признает наличие 400 мотивов, не обосновывая своего утверждения [767]. Все классификации в наших курсах и пособиях восходят к делению Миллера – Афанасьева. Этой системы придерживались (с добавлением сказок о мертвецах) А. Д. Галахов [768], В. Ф. Миллер в своих лекциях, М. Н. Сперанский в курсе русской устной словесности, Ю.