шаг вперед был сделан Буслаевым в понимании сказки и в вопросе о методах ее изучения. Он становится на исторический и сравнительный путь изучения, т. е. впервые в русской науке становится на подлинно научный путь.
Однако правильное применение декларированных Буслаевым принципов сталкивалось с одним затруднением: подлинные, с его точки зрения, древние мифы не сохранились. Буслаев не мог, конечно, еще знать, что мифы первобытных народов будут впоследствии собраны и покажут прямую генетическую зависимость от них современной сказки, т. е. в основном подтвердят его теорию. А пока этой подлинной первобытной древности нет, Буслаев ступает на путь реконструирования ее из сказки. Этим и наполнены его этюды о сказке. Для Буслаева с точки зрения генетической нет специфической разницы между сказкой и былиной. Былина точно так же происходит, как думает Буслаев, от первобытного мифа. Былина древнее сказки, и Буслаев прямо утверждает, что «сказка пошла от былины, то есть она не что иное, как разрозненный и подновленный эпизод народного эпоса». Мы знаем теперь, что позднейшая наука не подтвердила этого. Буслаев был введен в заблуждение наличием одних и тех же сюжетов в сказке и в былине. Действительно, в отдельных случаях сказка «пошла от былины», например, сказки об Илье и Соловье-разбойнике[791], сказка о Василии Буслаевиче и др. Но этот частный случай заимствования сказкой сюжета из репертуара героического эпоса Буслаев считал общим законом происхождения сказки от былин. Буслаев утверждал также (нигде этого, правда, не доказывая путем сравнительных сопоставлений), что часто встречающиеся в сказке разнообразные стихотворные вставки – остаток былинной формы. «Эти стихотворные остатки относятся к той эпохе, когда сказка, будучи былиной, составляла эпизод народного эпоса».
Прозаическая форма сказки есть более поздняя форма эпоса. Но, ступив на путь прозаического развития, сказка теряет свои мифические следы; она приобретает «новый вид», «из мифического эпизода переходит в забавную новеллу». Таким образом, взгляд Буслаева далек от односторонности. Он видит в сказке и ее литературный характер. Такую сказку он считает позднейшей. Буслаев видит и заимствование, и странствование сюжетов еще до того, как на это обратил внимание Бенфей. «Потому позднейшая сказка берет себе содержание уже из источников литературных, даже переделывает чужеземные рассказы, переведенные с иностранных языков». Мы видим, как широк горизонт Буслаева, как он стремится охватить все явления сказки в ее историческом развитии. Таковы теоретические высказывания Буслаева, которые мы должны признать большим завоеванием не только для своего времени: многое из взглядов Буслаева остается верным и по сегодняшний день.
Из всех многообразных сторон, открывающихся в изучении сказки, Буслаев одной стороной дорожит больше других (и посвящает ей не только свои общие размышления, но и конкретное исследование) – связью сказки с первобытной религией. Если в своих теоретических взглядах Буслаев шагнул чрезвычайно далеко и создал базу для дальнейшего развития науки, то о конкретных утверждениях Буслаева этого сказать нельзя. Не многие из них перейдут в дальнейшую науку.
Этюдов, посвященных сказке, в статье «Славянские сказки» девять. Мы не будем останавливаться на всех этих этюдах, а дадим лишь выборочные примеры, характеризующие тенденцию и метод Буслаева. Таков, например, его анализ сказки об Ивасе и ведьме (тип 327 С) – «Ивашка, Жихарко и др. и ведьма»: ведьма (лиса) заманивает к себе мальчика, подражая голосу матери; хочет зажарить его, но в печь попадает ее дочь, а затем и она сама. Буслаев еще не знал афанасьевских вариантов, исходным текстом для него служит вариант, опубликованный у Кулиша. Это единственный известный ему сказочный текст. В чем же задача исследования? Задача состоит в том, чтобы вскрыть «мифический смысл», т. е. определить, какие первобытные верования здесь отложились. Буслаев объявляет, что здесь соединились два самостоятельных «предания»: одно – об Ивасе, который живет в челноке и только по призыву матери на короткий срок подъезжает к берегу, другое – об обманутой ведьме, которая съедает свое собственное детище.
В этом утверждении Буслаева содержится неточность, которая была возможна потому, что у Буслаева не было достаточно сравнительного материала. Ивась не живет на воде, а только ловит там рыбу, живет же он со своими родителями. Эта ошибка повлекла за собой другую – будто здесь соединились два предания, которые можно разъединить. Сказочные тексты показывают, что мотив обманутой ведьмы органически присущ этому сюжету и не может быть от него отделен, тогда как мальчик, ловящий рыбу, не составляет сюжета, не содержит сюжетного развития. Однако Буслаев отбрасывает мотив обманутой ведьмы и им не занимается совсем.
Таким образом, мы видим, что состав сказки, делимость или неделимость, отношение частей к целому, мотивов к сюжету здесь еще далеко не ясны. Буслаев выделяет сюжет о мальчике, живущем, по его мнению, на воде и возвращающемся домой на гусях. «Загадочное пребывание Ивася в челноке на воде и чудесное спасение гусем-лебедем, вероятно, состоит в связи с каким-нибудь поверьем, которое когда-то жило у нас в полном и определенном предании, в самостоятельном мифе».
Для сравнения Буслаев привлекает «предание» о рыцаре-лебеде (с нашей точки зрения, этот сюжет не имеет ничего общего с сюжетом об Ивасе, но Буслаев сближает их через мотив возвращения на лебеде (или гусе). В предании о рыцаре-лебеде шесть братьев кознями мачехи превращены в лебедей, но сестра возвращает им человеческий облик, только один остается лебедем. Этот лебедь увозит своего брата на челноке спасать невинно осужденную женщину. Брат спасает ее, женится на ней (или ее дочери), но запрещает ей спрашивать о себе. Она нарушает запрет, и лебедь увозит от нее своего брата.
Как уже сказано, мы считаем эти сюжеты совершенно различными и несравнимыми. Буслаев же их сравнивает, дополняет один другим. Так, дети-лебеди рождены матерью, которая была застигнута во время купания рыцарем-лебедем; он на ней женится. Для Буслаева это важно, так как дает ему право утверждать, что их мать (а следовательно, и мать Ивася) – «олицетворение стихии водяной: витязь находит ее купающейся в воде; она дева озера, Ундина, Русалка… Такие же сверхъестественные существа и ее дети». Далее привлекаются другие материалы (Мелюзина). «Возвращаясь к малорусской сказке, мы ясно видим теперь основной мифический ее мотив. Ивась – существо нездешнего мира, он живет на воде, в челноке и возвращается принесенный гусем-лебедем. Но мифическое родство его уже потеряно в памяти народа: он сын уже не русалки или какой-нибудь вещей девы – белой лебеди, а простой смертной; и гусь-лебедь, хотя понимает его речи, – уже не брат ему».
Индоевропейское происхождение сюжета подкрепляется ссылкой на родственный сюжет в «Сказании о Бишме» в «Махабхарате», где действующие лица (частично) – не люди, а боги. Для Буслаева это древнейшая форма