на ложной посылке, еще не разработанной»[742]. Таким образом, разработка поэтики является предпосылкой для исторического изучения сказки. Сам Веселовский, однако, чувствовал недостаточную аргументированность своих идей и не выступил с ними в печати. «Лекции» были размножены только в форме литографированного издания и впервые опубликованы в печати В. М. Жирмунским в 1940 году. «Поэтика сюжетов» также осталась незаконченной. В «Лекциях» Веселовский показывает недостаточность всех существующих теорий. Отсюда вывод: «Вопрос сводится к необходимости построить морфологию сказки, чего пока еще никто не сделал». Таким образом, мы видим, что изучение формы положено Веселовским в основу исторического и всякого другого изучения сказки. Из многочисленных работ Веселовского только одна («Сказки об Иване Грозном») посвящена собственно сказке. Но отдельные высказывания о связи сказки с другими жанрами имеются во многих его трудах. Рецензии на появлявшиеся сборники сказок составляют целый том [743], но в них Веселовский не касается проблемы жанра, а затрагивает другие вопросы, о которых будет сказано ниже.
4. Формалистические работы
Идеи, высказанные Веселовским, не могли получить развития ни в русской, ни в западноевропейской науке не только потому, что его работы, содержащие эти идеи, не были опубликованы, но также и потому, что для мельчавшей, переживавшей упадок науки конца XIX – начала XX века они по существу были непонятны целостностью концепции и одновременно осторожностью ее. Форма и специфика сказки остаются непонятыми. Основное внимание обращено не на целое, как у Веселовского, а на частности. В европейской науке единственная серьезная попытка изучения поэтики сказки принадлежит Жозефу Бедье[744], который стремился уловить и определить в сказке отношение постоянных, устойчивых элементов к переменным, вариантным (см. рецензию С. Ф. Ольденбурга в «Журнале Министерства народного просвещения» (1906, октябрь)). В остальном же изучались не форма сказки как таковая, а частные формулы сказки («Формулы в сказках» Бассе[745]). Есть работы, посвященные троичности в сказке («Рейн» Узенера; «Троичность и прием тройственного усиления в немецкой народной сказке» Ломана; «Числа девять и трижды девять в сказках восточных славян»[746] Поливки), присказкам и заключительным формулам («Формульные концовки в народной сказке» Петча[747]), стихам («Стихи в предании и сказке» Кало [748]), загадке («Некоторые замечания о роли загадки в сказке» Елеонской, «Загадка в сказке» Колесницкой [749]). Все эти работы расширяют наше знание сказки, бросают свет на частности, но не решают основных вопросов о сущности сказки и не приводят к разрешению поставленного Веселовским вопроса об исторических формах ее как выражении идеологии. Что сумма частностей не приводит к определению и пониманию органической целостности сказки, видно и по работе И. Больте «Название и признаки сказки»[750], где перечислен ряд частных признаков сказки (прозаичность, наличие в сказке стихов, вступительных и заключительных формул и т. д.); автор, однако, вынужден признать, что признаки эти неустойчивы.
В русской науке вопрос получает некоторый сдвиг в работах так называемой «формальной» школы. Идейным руководителем школы был В. Б. Шкловский [751]. Необходимо, однако, оговорить, что в фольклористике у нас не было формалистической школы в собственном смысле слова. Но такое направление имелось в изучении литературы, и его влияние отразилось на изучении фольклора.
Это направление имело своих предшественников на Западе. Одним из наиболее крупных и серьезных представителей его был А. Ольрик [752]. Наблюдаемые в народной поэзии закономерности он объявил закономерностями формы как таковой и назвал их эпическими законами. Ольрик рассматривает повторяющиеся в народном творчестве явления и делает ряд действительно интересных и ценных наблюдений. Таковы законы постепенного начала (от покоя к движению) и конца от движения к покою, закон повторения, закон противоположности (умный и дурак, добрый и злой и т. д.), закон однолинейности хода действия и некоторые другие. Они понимаются как самодовлеющие законы формы.
Это же утверждали и русские формалисты. Так, Шкловский возражал Веселовскому, возводящему сходство мотивов к сходству бытовых и психологических условий. «Совпадения объясняются только существованием особых законов сюжетосложения». Фольклор не «возводится» к действительности. Мотив кровосмешения не свидетельствует о гетеризме, помощь животных герою ничего не говорит о тотемизме, похищение женщин в фольклоре вовсе не свидетельствует о действительном похищении и т. д. Свою мысль Шкловский подробнее развивает, разбирая работу Вс. Миллера, посвященную сказке о Дидоне, овладевшей землей при помощи хитрости (она требует земли столько, сколько можно охватить воловьей шкурой, разрезает шкуру на ремни и охватывает огромное пространство). Шкловский доказывает, что сюжет не мог возникнуть из обычая измерять землю таким способом, так как сюжет основан на обмане.
В работе Шкловского нет никаких попыток объяснить развитие формы. Такая попытка была сделана в работе В. Я. Проппа «Трансформации волшебных сказок», где процессы эволюции сведены к редукции, амплификации, заменам, ассимиляциям и т. д. Правда, автор утверждает, что «сказку надо рассматривать в связи с ее окружением, с той обстановкой, в которой она жила и бытует. Здесь наибольшее значение будут иметь для нас быт и религия». Но это положение не развивается на фактическом материале, и получается впечатление, что форма меняется по присущим ей самой законам.
Формалистической в узком смысле этого слова является работа P. М. Волкова [753]. Работа посвящена кругу сюжетов о «невинно гонимых» (например, о падчерице и др.) и строится на сличении вариантов между собой, причем мотивы и их варианты обозначены знаками. В обозначении мотивов знаками (буквами и цифрами) и состоит в основном вся работа.
Позиции, на которых стояли представители этого направления, несовместимы с современными взглядами на сущность явлений духовной культуры, на их происхождение и развитие. Но это не значит, что современная фольклористика отвергает описательный принцип в науке как один из технических приемов изучения и фиксации явления. Иначе пришлось бы отвергнуть, например, и описательную грамматику, и археологию в ее описательных частях и т. д. Преувеличивая значение формы, приписывая ей имманентную закономерность и самодовлеющее развитие, данное течение все же сыграло определенную положительную роль тем, что заострило внимание на наименее изученной стороне сказки, а именно – ее форме.
5. Изучение морфологии сказки
В русской науке постепенно складывается идея, что специфика жанра лежит в его форме. Совершенно независимо друг от друга два исследователя А. И. Никифоров и В. Я. Пропп пришли к мысли, что изучение сказки должно строиться не на изучении персонажей как таковых, а на изучении их действий, или функций, так как эти функции являются устойчивым элементом сказки и одинаковые действия могут приписываться различным персонажам. Никифоров посвятил этому небольшую заметку «К вопросу о морфологическом изучении народной сказки»[754], Пропп – книгу [755]. В книге Проппа «Морфология сказки» сделана попытка