фиксировать не отдельные разрозненные черты сказочной поэтики, вроде вступительных и заключительных формул, троичности и т. д., а исследовать структуру волшебной сказки, ее композицию. Получилось неожиданное наблюдение, что композиция волшебной сказки однотипна (подробнее см. ниже в главе о волшебной сказке). Это позволило дать научное определение этого вида сказки. Таким образом, требование Веселовского о необходимости «построить морфологию сказки» было частично выполнено. Если бы с этой точки зрения были изучены и другие виды сказки, мы имели бы возможность дать и точное определение, и научно оправданную классификацию сказки. Вскрывшаяся закономерность не объявляется автором чем-то самодовлеющим или законом формы. Наоборот, автор сводит закономерность сказки к закономерностям исторического порядка, к явлениям быта, мышления или психологии и ранних форм религии.
В последующих работах этого автора проблема закономерности разрабатывается уже исторически. В печати и в учебной литературе установился взгляд, будто эти работы свидетельствуют о переходе автора на новые рельсы. Однако это не верно. Описательное и историческое изучение не исключают друг друга, а взаимно обусловливают. Однако, хотя названные работы уже создают некоторую базу для понимания сущности сказки как жанра и для дальнейшего исторического изучения ее, все же явление композиции не исчерпывает поэтики сказки.
В работах Никифорова сделана попытка расширить рамки жанрового изучения сказки, включить в него изучение стиля [756]. Однако это лишь небольшие заметки, содержащие интересные и новые идеи; разработка же и приведение в систему вопросов сказочного стиля – дело будущего. В работах Никифорова форма рассматривается как явление идеологического порядка. Исторической перспективы еще нет, но в принципе она возможна, т. е. данные работы не являются формалистическими. Попыткой вступить на историко-этнографический путь изучения формы является работа того же автора «Структура чукотской сказки как явления примитивного мышления»[757]. Здесь как будто осуществляется одна из основных идей Веселовского, а именно изучение формы как исторической категории. Однако в данной работе недостаточно четко понимается жанр сказки. В понятие сказки включаются тексты, имеющие заклинательно-магические цели, а таковые, с нашей точки зрения, являются не сказками, а мифами. Точно так же в данной работе недостаточно охвачена идеология чукчей, и явления формы и мышления оказываются неувязанными. Тем не менее важна методически правильная попытка изучения формы как явления мыслительного порядка.
Никифорову же принадлежит попытка расширить традиционные представления о жанрах сказки. Как особый жанр им выделена докучная сказка [758] и детская сказка драматического жанра [759].
Многочисленные наблюдения Никифорова объединены им в вводной статье к антологии О. И. Капицы «Русские народные сказки» (1930). Здесь дано определение сказки, из которого исходим и мы. Для работ Никифорова характерно то, что он как собиратель, наблюдавший живое бытование сказки, именно эту сторону дела подвергает научному изучению, иногда по этому признаку выделяет жанр, а впоследствии даже пытается классифицировать сказку по формам бытования (1938)[760]. Определение, данное Никифоровым, является определением через поэтику, и такое определение и понимание специфики сказки отражает научные устремления наших дней.
Впоследствии в работе о жанрах русской сказки Никифоров усложнил свое определение, внеся в него исторический принцип. Этим автор хотел подчеркнуть значение исторического принципа в изучении сказки. Однако история сказки настолько сложна, и изучение ее настолько трудная задача, что не может быть уложена ни в какие кратчайшие формулы. Хотя описательное и историческое изучение стоят в теснейшей связи, все же задачи их различны и не могут быть объединены в одном определении.
Проблема состава сказочного эпоса
Если, как мы видели, в понимании специфики сказки как жанра в истории нашей науки были достигнуты некоторые успехи, хотя вопрос и не может еще считаться разрешенным окончательно, то в другой области, а именно в области изучения состава сказочного эпоса и его деления ничего существенного со времен Афанасьева не было сделано. Это и понятно при общей неразработанности сказочной поэтики. Не найден тот основной признак, который мог бы дать начало делению, и тем более не могут быть сейчас еще фиксированы те признаки, на основании которых можно было бы вести дальнейшее подразделение. Рассуждая чисто отвлеченно, таких признаков деления могло бы быть очень много. Так, если классифицировать сказку по действующим персонажам, то можно выделить сказки о людях, демонических существах, мертвецах, животных, стихиях, предметах и т. д. Деление по социальному признаку привело бы к установлению сказок крестьянских (с подразделениями), солдатских, бурлацких, мещанских и т. д., по признаку стиля – фантастических, реалистических, шуточных и т. д. Таких классификаций можно создавать очень много; дело, однако, не в том, чтобы дать более или менее стройное деление по всем правилам логики, а в том, чтобы деление имело реальное значение, т. е. чтобы оно отражало подлинное положение вещей. Можно утверждать, что подлинно научным было бы деление по одному из признаков собственно сказочной поэтики, а именно по внутренней структуре, или, проще говоря, по композиции. Однако, пока композиция сказки не изучена, не может быть решен вопрос о том, действительно ли такая классификация окажется возможной и полезной. В системе каждой науки вопрос о классификации – один из важнейших и до некоторой степени решающий для понимания состава и характера материала. Классификация должна быть результатом тщательного предварительного изучения, она должна вытекать из материала, а не вноситься в него извне. В нашей науке это предварительное изучение находится еще в стадии развития. Отсюда понятно, что предпринимавшиеся попытки не могли дать успеха, они не связаны друг с другом, не вытекают одна из другой и не дают стройной линии развития.
Тем не менее вопрос представляет историографический интерес, отражая степень и характер понимания сказки в различные эпохи. Первая попытка классификации принадлежит у нас И. И. Срезневскому. Романтик и энтузиаст народной литературы, первый понявший народность песни и сказки, он попытался внести систему в уже накопившийся материал. В своей статье «Взгляд на памятники украинской народной словесности» он различает сказки по степени распространенности и устойчивости. Одни из них, «выражая любимые идеи народа и напоминая о событиях и лицах, драгоценных для его памяти, сделались общим достоянием народа, другие известны только в некоторых местах; эти чрезвычайно важны для истории». Из этих слов можно понять, что Срезневский делит сказки на сказки с международными сюжетами и исторические предания или сказания, имеющие обычно лишь ограниченное хождение. Но он делит сказки также по характеру содержания. Здесь он устанавливает три разряда: мифические, куда он относит рассказы о нечистой силе, знахарях, змеях и прочих «суевериях» (т. е. вид, который мы выше выделили под названием быличек); сказки о лицах, о событиях исторических и частной жизни (разряд этот не